я двинуться ни назад, ни вперед — только стоял и смотрел. Лес крестов высился передо мной, бесконечные ряды крестов — и к каждому прибит человек. Что вывело меня из оцепенения, что заставило повернуться и бежать? Коты. Стаи бродячих котов бродили меж крестами. У одного из распятых из раны в боку капала кровь, лужицей собиралась на ступенях, и котята лакали ее, как молоко. Усталым старческим голосом распятый обращался к ним: не спешите, говорил он, будьте покойны, все мои детки свое получат!
Лица его я не видел. И не стал подходить ближе, чтобы его разглядеть.
На подгибающихся ногах я возвращался назад — туда, где ждал мальчик со своими диковинками.
— Присядь, Квирин Кальвино, — обратился он ко мне, — присядь, дай отдых усталым ногам!
И я сел напротив — не потому, что хотел сидеть с ним, а потому, что больше меня не держали ноги.
Поначалу мы оба молчали. Он улыбался, глядя на меня из-за своего одеяла с товаром; я с притворным интересом рассматривал каменную стену у него над головой. Свет в кувшине разгорался все ярче, отбрасывал на соседние скалы гигантские бесформенные тени, — а потом вдруг погас, и оба мы остались во тьме. Мальчик предложил мне глотнуть воды из бурдюка; но я знал, что у этого дитяти ничего брать не стоит. Точнее, думал, что знаю. Свет в кувшине начал разгораться заново: островок безупречной белизны посреди мрака, он раздувался, как воздушный шар. Я посмотрел на него, но ощутил острую боль в голове за глазами и отвел взгляд.
— Что это такое? — спросил я. — Он жжет мне глаза.
— Крохотный кусочек солнца. О, сколько чудес можно совершить этой искоркой! Например, растопить печь — огромную печь, которая согреет целый город и зажжет тысячу Эдисоновых ламп. Взгляни, как ярко горит эта искра! С ней нужно быть осторожным. Стоит разбить кувшин — и искра вылетит наружу, и тот город, что ты хотел согреть, в мгновение ока исчезнет во вспышке пламени. Хочешь взять ее себе?
— Нет, — ответил я. — Не хочу.
— И верно, этот дар не для тебя. Что ж, отдам его кому-нибудь еще, кто появится на этой тропе. А ты чего хочешь? Говори; что хочешь, то и получишь.
— Ты Люцифер? — спросил я охрипшим голосом.
— Люцифер — мерзкий старый козел с рогами и с вилами, тот, что заставляет людей страдать. А я ненавижу страдания. Просто хочу помочь людям. Принести им свои дары. Для этого я здесь. Каждого, кто спускается по этим ступеням до установленного срока, ждет мой дар. Ты, кажется, страдаешь от жажды. Раз уж не хочешь воды, может быть, угостить тебя яблоком? — С этими словами он взял в руки корзинку белых яблок.
Я в самом деле страдал от жажды. Горло не просто пересохло — в нем першило, словно я надышался дымом. Инстинктивно, не раздумывая, я потянулся к яблоку, но тут же отдернул руку; быть может, я и не был усердным учеником, но из одной книги урок усвоил твердо.
Мальчик улыбнулся, и в разгорающемся свете солнечной искры я увидел, как блестит слюна у него на зубах.
— Это… — начал я.
— Плоды очень старого и почтенного дерева, — ответил он. — Нигде не найти яблок вкуснее! И стоит откусить от такого яблока, как множество знаний наполнит твой ум — да, даже твой ум, Квирин Кальвино, хоть ты и грамоту еле-еле выучил!
— Не хочу, — ответил я.
Не про яблоки ответил, а про то, чтобы он перестал звать меня по имени. Не мог я слышать, как эта тварь произносит мое имя.
— Ну нет, этого все хотят! Начнешь есть такие яблоки — уже не остановишься. Кому же не захочется знать все на свете? Хочешь — выучи чужой язык, хочешь — научись… ну хотя бы делать бомбы; все в твоей власти, достаточно лишь откусить от яблочка! А как насчет зажигалки? — И он подтолкнул ко мне потертую старую зажигалку. — Она не простая: ею можно поджечь все, что пожелаешь. Сигарету. Трубку. Костер. Воображение. Революцию. Книги. Реки. Небеса. Человеческие души. Да-да, при определенной температуре воспламеняется и человеческая душа! Зажигалка эта зачарованная: в ней керосин, добытый из самой глубокой нефтяной скважины Земли, и он не кончится, пока не закончится нефть на Земле — то есть, полагаю, никогда!
— Спасибо, не надо, — ответил я, и огонек в кувшине погас, мгновенно погрузив нас во тьму. Как быстро иногда приходит тьма!
— Ну, возьми же что-нибудь!
Я поднялся на ноги, собираясь уходить, хоть идти мне было некуда. Снова отправиться вниз? От одной мысли об этом начинала кружиться голова. Наверх? Но Литодора, конечно, уже вернулась в деревню. Скоро вся Сулле-Скале выйдет на горные лестницы с факелами — искать меня. Даже странно, что до сих пор их не слышно.
Тут оловянная птичка в клетке повернула головку и посмотрела на меня. Я отшатнулся, а она моргнула, со щелчком закрыв и снова открыв оловянные глаза, и сипло чирикнула. Я тоже издал что-то вроде карканья, напуганный тем, что эта штука неожиданно ожила. Мне-то казалось, это просто игрушка! Теперь она внимательно смотрела на меня, а я — на нее.
В детстве меня всегда занимали разные механические устройства, вроде ходиков с фигурами: часы отбивают время — и появляются дровосек и девушка, дровосек рубит дрова, а девушка танцует в такт. Заметив, на что я смотрю, мальчик улыбнулся, открыл клетку и подставил руку — и птичка легко вспорхнула ему на палец.
— Она поет песни, лучше которых нет на свете, — сказал он. — Находит себе хозяина, садится на плечо, как на насест, и поет ему до конца его дней. В чем секрет птички? Она питается ложью. Чем больше, тем лучше. Корми ее ложью — и услышишь самые прекрасные в мире напевы. Люди будут останавливаться и замирать в восхищении, заслышав голос этой малютки. Очарованные ее пением, они проглотят любую ложь. Хочешь ее? Возьми.
— Я ничего от тебя не хочу! — ответил я.
Но едва проговорил эти слова, как птичка начала насвистывать прелестную нежную мелодию, радостную, как девичий смех, приветливую, как голос матери, зовущий тебя к обеду. Правда, чудилось в ней что-то механическое, словно из музыкальной шкатулки, и мне представилось, как вращаются в птичьем горлышке крохотные зубчатые шестеренки и цилиндры. Я задрожал. Мне и мысли не приходило, что в этом месте, на этих ступенях я услышу что-то столь прекрасное.
Мальчик засмеялся и махнул рукой в мою сторону. Птичка снялась с его
