Вересов.
Но из этой комнаты ему уже больше некуда было бежать; тут же его и схватили.
— Ах ты, мазурик! — вопил маркитант, хватив одной рукой за ворот Вересова и в то же время не выпуская из другой свою булочную корзину: — Ах ты, воришка!.. Гляди-кось, почтенные, булку у меня стянул!.. Я только что отвернулся, а он и стянул! Ах ты…
И полился целый мутный поток бранных восклицаний и бесконечные повторения о булке.
У Вересова действительно из-за пазухи торчала краюшка белого хлеба, которую он прикрывал рукой, не то бы в намерении припрятать, не то готовясь защищать ее, буде отнимать начнут. Сам же вконец потерялся и бессмысленно глядел на всех беглым, испуганным взором.
— Мазурика, мазурика поймали! — пошел быстрый говор по всей малинникской толпе, которая с этим известием по большей части хлынула в желтую комнату, где маркитант со своими охочими приспешниками, вопя о булке, держал Вересова, который, впрочем, и не думал вырываться от них.
Маша решилась ждать, чем это кончится: она чуяла, что ему грозит что-то нехорошее.
— Надо его выручить… Надо его выручить! — быстро шепнула она Чухе и, схватив ее под руку, старалась протискаться поближе к Вересову; но сделать это было несколько мудрено за плотно скучившейся и все более прибывающей толпой. Однако же девушка не теряла надежды и решительно, хотя и понемногу, грудью и плечом подавалась вперед.
— Мазурика поймали?.. Где он? Где? Значит, эфтот соколик? Покажите вы мне его! — говорил Лука Летучий с развалистой и гордо-самодовольной важностью, входя вслед за другими.
— Здесь, батюшка Лука Лукич!.. Здеся-тки! Вот он! — вопил маркитант. — Обокрал меня!.. Теперича — штука ли! — кажинная булка ведь не даром достается, кажинная трешку[459], значит, стоит, а он, подлец, на-кось тебе!.. А?.. Ах ты…
— Ошмалаш ему, ошмалаш[460]! Обыскать его, коли он мазурик! Надо во всем пункту эту самую соблюсти, чтобы, значит, было оно по закону… Без закону ни-ни! — авторитетно подал свой голос Летучий.
И едва успел он подать свой голос, как уже два человека из его же шайки с необыкновенной ловкостью и сноровкой принялись шарить по карманам Вересова и ощупывать всего, с головы до ног. Прежде всего была торжественно вынута из-за пазухи его трехкопеечная булка.
— Ге-ге-е! Вот оно что! — смеховным ревом пронеслось по толпе.
Затем один из обыскивавших вынул из кармана старый, потертый и замасленный бумажник.
— Эй, вы! Публика почтенная! Чей лопатошник[461]? Не признает ли кто? Может, тоже стыренное[462], — воскликнул нашедший, высоко во всевидение подняв над головой бумажник.
— Ахти! Да никак, брат, мой! Ну, так и есть: у меня подтырил! — вмешался, пробравшись сквозь толпу, какой-то человеченко, с виду прямой жорж, и, пошарив для пущего удостоверения в карманах и за голенищем, принялся разглядывать находку.
— Мой, мой! Вот и наши ребята сичас признают, что мой, — говорил он, развертывая бумажник, и вдруг скорчил притворно испуганную рожу.
— Батюшки! голубчики!.. Отцы родные! — жалобно возопил человеченко, отчаянно хлопнув об полы руками. — Ведь у меня там двадцать рублев денег было, а теперь — ни хера! Все выкрал, подлец! Расплатиться за буфетом теперича, как есть — ну нечем да и только! Благодетели! Как же это!.. За что же это?.. Господи! Батюшка! Микола Чудотворец! Святители вы мои! Караул!.. Кара-у-ул!!.
— Не горлопань! — сурово осадил его Летучий, легонько давнув за плечо, отчего человеченку вдруг болезненно скорчило. Тем не менее он не преминул воспользоваться удобною минутою, чтобы под шумок опустить в свой карман вещь, вовсе ему не принадлежавшую.
Вересов действительно украл и бумажник, и булку. Прошатавшись весь день без приюта, ища какой ни на есть работишки и нигде не находя ее, он к вечеру снова почувствовал голод. Подобное существование вконец уже ожесточило его, и он решился украсть — не по-вчерашнему, а действительно взаправду и во что бы то ни стало украсть, что ни попадет под руку, на насущный кусок хлеба. Вересов видел вчера, что в Малиннике собирается множество народу, бывает много пьяных. «Авось в этакой толпе сойдет! авось не заметят!» — подумал он и решился отправиться прямо сюда, благо дорога уж знакома. Вошел, послонялся некоторое время по комнатам, огляделся и видит, что у одного столишка, спустя голову на руки, одиноко дремлет захмелевший матросик, а перед ним лежит бумажник. Вересов присел к тому же столу — моряк не просыпается. Тогда, улучив минутку, когда никто не обращал особого внимания в их сторону, он с величайшей робостью потянул к себе чужую вещь. Матрос и тут не проснулся. Вересов быстро опустил бумажник в карман и тихо удалился в другую комнату. Дрожа от волнения, с невольно и назойливо навязывающейся мыслью, что его сейчас захватят и обличат, развернул он этот бумажник — пусто; заглянул во все отделения его, и кроме какой-то засаленной, исписанной бумажонки да двух папирос ничего не нашел и в злобном отчаянии бессильно опустил свои руки.
«Нет, я все же припрячу его; не сегодня, так завтра кому-нибудь продам — копейки три или пять дадут за него», — решил он, снова пряча в карман свое приобретение. А в это время в большой зале происходила свалка, затеянная по милости щедрот разгулявшегося Летучего. Вересов бросился было туда и вдруг видит, что маркитант, позабыв про висевшую у него на руке корзинку, все свое внимание устремил на эту свалку. При виде хлеба и при надежде добыть его с помощью кражи аппетит Вересова вдруг разыгрался гораздо сильнее, чем за минуту до этого, так что он, ни мало не медля, подкрался к маркитанту и запустил руку в корзинку. Вот — булка уже схвачена, но, торопясь выдернуть свою руку, он неловко зацепил и дернул эту корзинку, маркитант живо обернулся на него и заметил кражу. Вересов ударился в сторону, на ходу запихивая булку к себе за пазуху.
«Мазурик!» — крикнул тот, поспешая за ним вдогонку. От этого слова молодой человек мгновенно стал белее полотна, растерялся и бросился бежать куда попало.
А что было вслед за тем — читатель уже знает.
— Рожа-то его что-то мне незнакома, — пробурчал Летучий, подойдя к Вересову и вглядываясь в лицо. — Ребятки! — обернулся он к толпе, — не признает ли кто молодца? Хороводный[463] он отколь-нибудь аль с ветру[464]?
— Не надо быть, чтобы хороводный! Кабы хороводный, мы бы знали, кто-нибудь да узнал бы беспременно, — отозвались из толпы несколько записных жоржей.
— Так, стало быть, с ветру? — снова обернулся Летучий.
— С ветру!.. На особняка, значит, ходит, — подтвердили жоржи.
