годится мучить мальчонку. Луке нужно было с достоинством выйти из этого положения, и потому он тотчас же сметливо придумал исход, который мог польстить и его самолюбию, и его сластолюбивым инстинктам.
— Так вашему здоровью, стало быть, желательно-с, чтобы я его оставил? — с заигрывающей улыбкой обратился он к Маше.
— Ты его не тронешь больше! — твердо и решительно проговорила она.
— Не трону, коли на стачку пойдешь. Поцалуй, девка, Луку Летучего, тогда — вот тебе Бог! — не трону. — И он, выжидая поцелуя, стал перед ней, избоченясь.
Маша ответила одним лишь презрительным взглядом.
— Не хочешь? — медленно проговорил мучитель, сдвигая свои брови; положение становилось для него еще более затруднительным. — Не хочешь? Ну, так уж не пеняй! Держите-тка его, братцы!
И он снова взял руки Вересова.
Маша дикой кошкой бросилась на него, но Летучий одним легким движением локтя отбросил ее в сторону, так что она уж разом поняла всю невозможность меряться с этой силой.
Лука держал руки своей жертвы, но почему-то медлил приступать к новой пытке, а положение Вересова меж тем становилось все более и более критическим.
Несчастный бросил на Машу долгий, невыразимо страдающий и молящий взгляд, после которого тотчас же раздался его крик — Летучий начал свое дело.
Девушка уловила этот взгляд, столь много говорящий, и, заслышав новый вопль, с отчаянной тоской оглянулась вокруг себя, почти готовая упасть без чувств от потрясения, и вдруг — не успел еще замереть голос Вересова, как она уже стремительно бросилась к Летучему и, закрыв глаза, чтобы преодолеть отвращение, громко поцеловала его.
Тот, как зверь, охватил ее своими лапами и стал покрывать поцелуями все лицо бесчувственной Маши.
Чуха подоспела на помощь. С ругательствами и криком старая волчиха принялась отбивать от него девушку, и Лука Летучий через минуту опомнился: он хоть и был шибко хмелен, однако ж увидел и понял, что дело дошло до обморока.
— Тьфу!.. Это я словно мертвеца целовал! Ажно похолодела! — пробурчал он себе под нос и, передав Машу с рук на руки Чухе, мигнул своим приспешникам:
— Отпустите мальца! Будет с него!
Вересов был оставлен.
С помощью двух женщин старуха утащила девушку от посторонних глаз в маленький темный чулан, за перегородку, куда обыкновенно сваливают в Малиннике мебель, пострадавшую до окончательной негодности среди ночных оргий. Там ее раза два вспрыснули водой, потерли грудь да виски — и девушка очнулась.
— Где он?.. — спросила она, подымаясь на ноги. — Где он?.. Пустите меня к нему — они снова станут мучить его.
Чуха начала было уговаривать и успокаивать ее, но Маша ничего не хотела слушать и порывалась из чулана. Пришлось отвести ее в прежнюю комнату.
Вересов, оставленный Летучим, а вместе с тем и всей остальной толпой, долго еще не мог прийти в себя и стоял на прежнем месте, ошеломленный всем случившимся, не зная, куда из этой комнаты направиться к выходу, и в то же время страшась сделать шаг, из опасения подвергнуться опять каким-нибудь новым мучениям.
— Пойдем отсюда… Бога ради, пойдем отсюда! — стремительно проговорила Маша, подведенная к нему Чухой, и, без сопротивления взяв руку молодого человека, повела его вслед за собой.
— Вот девка так девка! Молодец девка!.. — одобрительно замечали некоторые личности, когда Маша, вместе с Чухой и Вересовым, проходила малинникские комнаты.
А в это время в большой зале опять уже вокруг Летучего кучилась большая толпа, и опять бренчал торбан, и звенели ложки, и певцы отхватывали «величальную» в честь этого героя:
Ах, и кто же тароват у нас?
Тароват да свет Лука Лукич!
Он со гривенки на гривенку ступал,
Он полтиною вороты припирал,
По пяти рублев в окошечко кидал.
И Лука Лукич при этих последних словах величальной песни снова швырнул в толпу направо и налево две горсти серебряной мелочи и медяков, а сам, поднявшись с места, начал с сановитой повадкой, и подтопывая, и помахивая развернутым фуляровым платком, плясовым ходом похаживать по кругу и вдруг лихо гаркнул, вместе с певцами:
Ах вы, Сашки, канашки мои!
Р-р-разменяйте-д мне бумажки мои,
Вы бумажки мне новенькие-да
Двадцатипятирублевенькие!
И при этом снова несколько скомканных ассигнаций полетело в толпу, где давно уже шла из-за этих грошей великая свалка и драка.
Трое малинникских беглецов вышли на площадь, откуда было слышно, как гудел и неистовствовал весь этот Малинник.
Чуха бережно поддерживала трепещущую Машу, которую теперь благодетельно освежила и придала новой бодрости струя свежего воздуха.
— Спасибо… Это второй раз… Второй раз вы меня выручили… спасли… — бессвязно проговорил ей глубоко потрясенный Вересов, удерживая в груди тяжелое рыдание. — Я… никогда, никогда не забуду… Спасибо!
Маша протянула ему руку, и они молча простились одним крепким горячим пожатием.
— Хорошо, что ты привела меня сюда. Я рада… — с чувством промолвила девушка своей спутнице, когда они одни переходили площадь по направлению к Вяземскому дому.
— Да, без тебя-то он, пожалуй бы, так не отделался, — с тяжелым вздохом и мрачным лицом проговорила старуха. — Они бы его, пожалуй, и насмерть забили.
— Насмерть? — с удивленным ужасом, широко раскрыла Маша свои глаза.
— Насмерть, — подтвердила спутница. — В наших хороших местах это случается: убьют невзначай человека, в драке там, что ль, или как, нахлобучат на мертвого шапку да словно пьяного и потащат вдвоем или втроем, под руки, к Фонтанке, а там внизу у спуска и в воду — поминай как звали! Они на это молодцы у нас.
Вересов остался один на распутье.
«Нет, воля хороша сытым… голодному воля — смерть, — решил он сам собой. — Тюрьма лучше… лучше, чем такая воля!.. Пойду к следственному, сейчас же пойду — чего тут ждать еще? Попрошусь снова в Литовский замок… Пока, в части, в арестантской, дадут ночлег, а может… может и хлеба там себе выпрошу…»
И он решительно шел к возврату в прежнее, но теперь уже добровольное заточение после двух с половиной суток голодной свободы.
XXVII
СИБИРКА
— Веди меня в часть! — обратился Вересов к дремавшему на углу городовому, перейдя некоторые улицы, за которыми уже начинался район той части, где производилось о нем следственное дело.
— Куда-а? — изумился спросонья блюститель.
— В часть!.. В сибирку! — с раздраженной настойчивостью повторил бездомник.
— Проходи, проходи себе с Богом, приятель, нече пустяки-то болтать… Время ночное.
— Мне некуда идти, у меня нет ни дома, ни пристанища — понимаешь ли ты?.. Веди же меня в часть, говорят
