иметь крышу над головой и с голоду не сдохнуть, — сказал Райс. — Я могу побольше заработать, чем мои старики. За мою машину полностью заплачено. Она вся моя и без всяких задолженностей.
— Я тоже могу зарабатывать деньги, — сказала Энни. — По мне, так гораздо лучше работать, чем заниматься тем, что хотят от меня родители: слоняться с кучей избалованных людей и в игры играть.
Тут как раз вошел патрульный сказать Энни, что звонит ее отец. Губернатор Индианы хочет с ней говорить.
— Ну и что это даст? — сказала Энни. — Их поколение не понимает наше и никогда не поймет. Я не желаю с ним говорить.
Патрульный ушел. Через несколько минут он вернулся.
— Он все еще на линии? — сказала Энни.
— Нет, мэм, — сказал патрульный. — Он передал для вас сообщение.
— От блин, — сказала Энни. — Так-то оно лучше.
— Это сообщение и от твоих родителей, — сказал он Райсу.
— Жду не дождусь поскорее услышать, — сказал Райс.
— Сообщение такое, — сказал патрульный, приняв официальный вид: — Вы возвращаетесь домой в своей машине, если уж она вам так нравится. Когда вы вернетесь, они хотят, чтобы вы поженились и стали счастливы, чем быстрее, тем лучше.
Энни и Райс тащились домой на стареньком синем «форде», с детскими башмачками на зеркале заднего вида, с кучей комиксов на пыльном заднем сиденье. Они ехали домой по крупным магистралям. Никто больше их не искал.
Радио было включено, и каждая новостная программа сообщала миру потрясающую новость: Энни и Райс немедленно поженятся. Настоящая любовь одержала еще одну ошеломительную победу.
К тому времени, когда влюбленные достигли границы Индианы, они выслушали сообщение об их неописуемом счастье раз десять. Они уже ощущали себя, как продавцы универмага в канун Рождества: оглушенные и вымотанные этими непрекращающимися вестями о великой радости.
Райс выключил радио. У Энн вырвался непроизвольный вздох облегчения. Они не очень-то много разговаривали на пути к дому. Непохоже, чтобы им было о чем говорить: все было так определенно — все было так, как говорят деловые люди, окончательно оформлено.
Энни и Райс попали в пробку в Индианаполисе, и от светофора к светофору ползли за машиной, в которой орал младенец. Родители младенца были совсем молоденькие. Жена отчитывала мужа, и муж, похоже, уже готов был выдрать с корнем руль и размозжить этим рулем ей голову.
Райс опять включил радио, и вот о чем говорилось в песне по радио:
Мы их накололи, —
Тех, кто не верит в силу любви.
Навеки, что ли, —
Мы вместе, мы — пламя в алой крови[51].
Почти обезумев от нервной привычки Энни все крутить, Райс менял станции снова и снова. Каждая станция кричала или о победах, или о травле тинейджеровской любви. И об этом-то как раз радио и надрывалось, когда старый синенький «форд» остановился прямо у ворот во внутренний двор губернаторского дома.
Только один человек вышел приветствовать их, и это был полицейский, охранявший вход.
— Мои поздравления, сэр… мадам, — любезно сказал он.
— Спасибо, — сказал Райс и выключил зажигание. Последняя иллюзия приключения умерла, когда погасли лампы приемника и остыл мотор.
Полицейский открыл дверцу со стороны Энни. Дверца издала ржавый скрежет. Две потерянные горошинки «желейных бобов» выкатились из машины и упали на безупречный асфальт.
Энни, не выходя из машины, посмотрела вниз на горошинки. Одна была зеленая. Другая белая. К ним прилипли кусочки пуха.
— Райс? — сказала она.
— У? — сказал он.
— Извини, — сказала она. — Я не могу довести это до конца.
Райс издал звук, напоминавший отдаленный гудок товарняка.
Он был благодарен за избавление.
— Мы могли бы поговорить наедине? — сказала Энни полицейскому.
— Прошу прощения, — сказал полицейский, удаляясь.
— А что, радио выключилось? — спросила Энни.
Райс пожал плечами:
— Ну, ненадолго…
— Знаешь что? — сказала Энни.
— Что? — сказал Райс.
— Мы еще слишком молоды, — сказала Энни.
— Не слишком молоды, чтобы влюбиться, — сказал Райс.
— Нет, — сказала Энни, — не слишком молоды, чтобы влюбиться. Просто мы слишком молоды для всего остального, что сопутствует любви. — Она поцеловала его. — Пока, Райс. Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Она вышла, и Райс уехал.
Когда он поехал, заработало радио. Сейчас оно играло старую песню, и слова были такие:
Настало время забыть и прощать —
Ведь этого быть не могло.
Клятвы забудь — не сумели сдержать,
От нас волшебство ушло.
Любовь защищать — любовь убивать,
Опасность сосет ее силу.
Любовь оставить — ее спасать.
Прощай, чужой мне, но милый[52].
Ты всегда умел объяснить
© Перевод. Н. Абдуллин, 2020
Клиника доктора Леонарда Абекяна располагалась в самой неблагополучной части Чикаго, за декоративным фасадом из стекла и желтого кирпича, на первом этаже бывшего узкого викторианского особняка, чей хребет щетинился громоотводами. Джо Каннингем, банковский кассир из пригорода Цинциннати, приехал к доктору Абекяну на такси. Ночь он провел в мотеле. А прибыл Джо Каннингем из самого Огайо, привлеченный успехами доктора в лечении бесплодия. Самому Джо было уже тридцать пять, однако он до сих пор не сумел зачать наследника.
Приемная нисколько не впечатляла: розовая штукатурка в мелкий бугорок, мебель — хромированные трубки и дерматин.
Моментально возникла мысль: доктор Абекян — дешевый проходимец. Атмосферой клиника не слишком отличалась от парикмахерской. Но Джо велел себе не думать таким образом и тут же подыскал объяснение: доктор Абекян чересчур поглощен делами и ему просто некогда заниматься украшением клиники.
В приемной не было ни регистратора за столом, ни медсестры. Только одинокий мальчик лет четырнадцати, держащий руку на перевязи. Джо еще больше насторожился. Он-то ожидал застать приемную, полную людей — таких же, как и он, бездетных, прибывших издалека, чтобы узнать мнение знаменитого доктора Абекяна. Узнать, в чем причина бесплодия.
— А… доктор у себя? — спросил Джо у мальчика.
— Позвоните, — ответил тот.
— Позвонить?
— Кнопка на столе.
На регистрационном столе и правда имелась кнопка вызова. Джо нажал ее, и где-то в глубине дома раздался звонок. Спустя мгновение в приемную
