Они вышли на середину лестницы и остановились в ожидании. Их выход послужил своего рода предупреждением: сейчас начнется самое главное, не пропустите!
И действительно, на верхних площадках лестниц из день-камня что-то сверкнуло, и возникли две женщины. Справа – Ремат в обманчиво-незамысловатом атласное платье. Она держала предмет, от вида которого у меня кишки связались узлом, – стеклянный скипетр, увенчанный острым лезвием в форме лопатки. А слева…
Несмотря на все, что мне довелось пережить, и на твердокаменную решимость вести себя не как мальчик, а как мужчина, я вынужден был отказаться от чужого зрения, открыть глаза и лично посмотреть на нее. На Шахар.
Не подлежало сомнению, что Ремат желала сделать дочь центром внимания. Это было нетрудно, ибо Шахар, как и Декарта, лишь похорошела с годами. Фигура обрела формы, волосы отросли, черты лица набрали уже не девчоночью, а женскую красоту. Одеяние Шахар, казалось, витало отдельно от плоти. Его основу составляла полупрозрачная сорочка, позволявшая всей Тени любоваться белизной ее кожи. Но на груди и у бедер в невесомую ткань были вплетены серебряные лепестки; они вились, ниспадая свободными гирляндами в руку длиной. Когда Шахар двинулась вниз по ступенькам, они поплыли в воздухе, как серебряные облачка. Народ дружно ахнул. Все как-то разом поняли, что лепестки самые настоящие, взятые от цветков Мирового Древа. Причем, судя по размерам, эти цветки распустились на невероятной высоте, там, где Древо выходило за пределы этого мира. В такую безвоздушную высь не смог бы забраться ни один смертный сборщик цветов, а божественными невольниками Арамери больше не располагали. Кто же добыл для них эти прекрасные лепестки? Да какая разница! Главное, произведено нужное впечатление: Шахар выглядела смертной женщиной в божественном обрамлении.
Выражение лица Шахар (не в пример матери) полностью соответствовало тому, чего ждали от наследницы Арамери: гордое, самоуверенное, надменное. Но когда она повернулась к матери и они начали спускаться навстречу друг дружке, Шахар опустила глаза, изображая точно отмеренную степень покорности. Мир пока еще не принадлежал ей целиком и полностью. Мать и дочь встретились посередине, и Ремат правой рукой взяла левую руку Шахар. После чего – судя по естественной легкости и изяществу исполнения, они упражнялись в этом движении много десятков раз – женщины повернулись в сторону проспекта Благородных и приветственно вскинули руки навстречу Декарте.
Тот не выказал ни следа сдержанности и затаенной обиды, которые, как я подозревал, он испытывал. Стремительно взойдя по ступеням, он преклонил колено перед матерью и сестрой. Женщины нагнулись к нему и подали руки, и он взял их своими. Потом он встал, занял место слева от Ремат, и уже втроем они повернулись к ликующему народу, вскидывая сомкнутые руки, чтобы их единение мог видеть весь мир.
Толпа превратилась в цельное многоголовое существо, которое истошно визжало, вопило, топало ногами и выкрикивало приветствия. В воздухе носилось такое количество блестящих конфетти, что создавалось впечатление, будто на город обрушилась серебряная метель. Пока длилось недолгое высочайшее представление, я удвоил сосредоточенность и даже отлепился от стены, на которую все это время опирался в ленивой позе. Неподалеку я увидел Ликую. Она напряженно обшаривала глазами улицу, наверняка призвав на помощь особые чувства, присущие демонам. Я со всей определенностью понял: вот он, тот самый миг. Если Узейн Дарр, Каль или какой-нибудь честолюбивый Арамери планировали нанести удар, они сделают это сейчас.
Ну и конечно же, один из моих малолетних соглядатаев именно в тот момент кое-что заприметил.
Возможно, то была ничего не значащая чепуха. Уличный музыкант, которого я раньше видел у общественного колодца, перестал играть на старой и помятой медной ланле и на что-то уставился. Я бы и внимания не обратил, но картинка пришла от того умненького воришки, которому я самолично нарисовал глаз на ладони. Раз уж он так внезапно и пристально заинтересовался музыкантом, значит было в этом человеке нечто, заслуживавшее внимания…
Я присмотрелся к раскрытому чехлу от ланлы: музыкант выставил его перед собой, взывая таким способом к щедрости прохожих. Поверх слоя монеток, набросанных на потертый бархат чехла, виднелся положенный кем-то предмет покрупнее. Я увидел, как музыкант поднял его, озадаченно хмуря брови. Предмет был снабжен отверстиями для глаз, внутри лежали свернутые завязки. Музыкант вертел его, соображая, что же это такое.
Маска.
Я начал двигаться, еще не открыв глаз. Ликуя помчалась рядом, и мы с вынужденной грубостью проталкивались сквозь толпу. Она выхватила шарик для передачи сообщений, который сейчас полыхал красным вместо обычного белого, посылая какой-то беззвучный сигнал. У меня на мгновение заработали божественные органы чувств, и, пока это длилось, я успел засечь тонкие биения пространства: это мои родственники сворачивали и вновь разворачивали реальность, стекаясь к месту событий.
Глазами мальчика я видел, как неожиданно обмякло лицо музыканта: его точно поразил мозговой удар. Однако он не задергался и не рухнул замертво, а взялся за маску. Двигаясь точно лунатик, он наложил ее на лицо. Пока он возился с завязками на затылке, я успел заметить гладкий белый лак и резко обозначенные тени. Маска совершенно не походила на лицо музыканта: ее лик был неумолим, безмятежен… и страшен до ужаса. Понятия не имею, какой архетип она символизировала. Сквозь отверстия для глаз было видно, как музыкант заморгал, возвращаясь к обычному восприятию и явно не понимая, чего ради он эту срань демонскую напялил. Он потянулся к завязкам…
Символы на маске вспыхнули и погасли, словно на мгновение попали в луч света. И тотчас же глаза человека сделались мертвыми. Нет, они не закрылись, не остекленели. Я все-таки сын Энефы. Я узнаю смерть, когда вижу ее.
Тем не менее музыкант встал и принялся озираться. Когда его лицо под маской обратилось в сторону Зала, он помедлил. Я ожидал, что он пойдет туда, но ошибся. Он рванул туда бегом и мчался настолько быстро, насколько смертным не полагается. Всех, кто оказывался у него на пути, он либо сшибал, либо отшвыривал, причем отшвыривал далеко…
А еще я никак не ожидал, что камни мостовой вокруг ступеней Зала внезапно полыхнут белым. Оказывается, кладка там была из день-камня, выкрашенного серым под цвет окружающего гранита. Теперь краска просвечивала, и на мостовой обозначилась вмурованная сигила. На жутко исковерканном божественном языке она повелевала оцепенеть любому живому существу, вздумавшему ее пересечь. То был своего рода щит, и ему полагалось сработать. Арамери, стоявшим на лестнице, и без него не было нужды бояться стрел и ножей: такие орудия нападения их сигилы родства без труда отразили бы. Им лишь приходилось опасаться убийц, орудующих с помощью масок, странная магия которых как-то обходила сигилы. Не дать приблизиться этим убийцам, и Арамери будут в безопасности: так, по всей видимости, рассуждали писцы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
