Я не удивился его появлению и улыбнулся бледному мерцанию его лица, не торопясь оборачиваться.
– Давненько не виделись, – сказал я.
Его выражение едва заметно изменилось: тонкие и безупречно очерченные брови чуть сдвинулись к переносице. Я хихикнул, угадав его мысли. «Давненько» в нашем случае означало два года. Едва заметный промежуток времени для бога. Я когда-то мог проспать дольше.
– Каждый проходящий момент укорачивает срок моей жизни, Наха. Конечно, теперь я это ощущаю острее.
– Да.
И он вновь замолчал, думая свои непостижимые думы. Мне показалось, что выглядит он действительно не очень. Только это не имело никакого отношения к его внешнему облику, как всегда величественному и великолепному. Облик этот был лишь маской. И под этой маской, едва заметной для меня, он был… странным каким-то. Далеким. Точно буря, чьи ветра споткнулись в полете, натолкнувшись на холодные и неподвижные воздушные массы. Он был несчастен. Очень и очень несчастен.
– Когда увидишь Итемпаса, – сказал он наконец, – попроси его тебе помочь.
Тут я развернулся на подоконнике и нахмурился:
– Ты что, шутишь?
– Йейнэ не может ничего предпринять, чтобы отменить твою смертность. Я не способен ни исцелить тебя, ни уберечь. И я совсем не шутил, Сиэй, когда говорил, что я не хочу тебя терять.
– Он ничего не сможет поделать, Наха. Магии у него еще меньше, чем у меня.
– Мы с Йейнэ говорили об этом. Если он согласится тебе помочь, мы даруем ему помилование сроком на один день.
У меня отвисла челюсть. Я даже заговорить с первой попытки не смог.
– Да он едва столетие в смертной шкуре провел! Ты всерьез думаешь, что ему можно доверять?
– Если он надумает сбежать или напасть на нас, я убью его демоницу.
Я вздрогнул и поежился:
– Ликую?
И посмотрел на нее. Она так и заснула в кресле, склонив голову к плечу. Она либо обладала очень крепким сном, либо здорово притворялась. А может, это Наха не позволял ей проснуться. Скорее всего, последнее. Особенно если учесть предмет нашего разговора.
А ведь она пыталась помочь мне…
– Мы что, заделались Арамери? – спросил я. Мой голос резко прозвучал в потемках, он вообще был теперь низким и грубым. Я до сих пор как-то забывал, что у меня уже не голос ребенка. – Хотим извратить саму любовь, чтобы добиться желаемого?
– Да, – прозвучало в ответ, и я понял, что он совершенно серьезен, ибо температура в комнате разом упала градусов на десять. – У Арамери есть своя мудрость, Сиэй: они полностью беспощадны к врагам. И я не собираюсь рисковать, снова выпуская в мир безумие Итемпаса. Он и жив-то лишь потому, что без него не может существовать смертное царство. И еще потому, что Йейнэ просила оставить ему жизнь. И именно ради такой цели я позволил ему оставить дочь. Она демоница, она им любима. Она – оружие, и я намерен использовать ее.
Я тряхнул головой, не веря своим ушам:
– Ты ведь сожалел о том, что сотворил тогда с демонами, Наха. Неужто забыл? Ты говорил, они тоже наши дети.
Он придвинулся и потянулся к моему лицу:
– Ты – единственное дитя, которое теперь имеет для меня значение.
Я отшатнулся и отбросил его руку. Его глаза округлились от изумления.
– Во имя всех преисподних, что же ты за отец такой? Вечно говоришь подобные вещи, обращаешься с одними из нас лучше, чем с другими… Боги благие, Наха! В чем дело?
Повисла тишина, и в этой тишине моя душа обратилась в сухой лист. Нет, не от страха. Я просто понял – а может, и всегда отчетливо понимал, – почему он не всех своих детей любил одинаково. Тяга к переменам, способность оценить уникальное составляли часть его существа. И дети у него были все разные, то есть различались и чувства. Он всех нас любил, но очень по-разному. И именно благодаря тому, что он так поступал, что не притворялся, будто в любви существуют равенство и справедливость, смертные могут сходиться на один вечер, а могут – и на всю жизнь. Матери способны различать своих близняшек или тройняшек. Дети отчаянно влюбляются и перерастают эти чувства, а старики хранят верность супругам, чья красота давно ушла в прошлое. Сердца смертных так переменчивы, и все благодаря Нахе. Из-за того что он – это он, смертные свободны в любви и инстинкты с традициями не правят ими безраздельно.
Когда-то я это понял. Как и прочие боги.
Моя рука упала на колени, она дрожала.
– Прости меня, – прошептал я.
Он тоже опустил руку и долго молчал, и в нашем молчании была боль.
– Ты не можешь оставаться в смертной плоти еще сколько-нибудь долго, – проговорил он наконец. – Она меняет тебя.
Я опустил голову и кивнул. Он мой отец. Кому знать, как не ему. Я ошибался, отказываясь слушать его.
Вздохнув, точно ночной ветер, Нахадот отвернулся. Его плотский облик начал таять, сливаясь с потемками комнаты. Тут меня охватила внезапная и необъяснимая паника. Я взвился на ноги, горло перехватил спазм боли и ужаса.
– Наха, пожалуйста. Прошу тебя…
Смертный, смертный, я был теперь всего лишь смертный. Да, я оставался его любимцем, а он – моим темным отцом. Его любовь переменчива, а я почти до неузнаваемости изменился.
– Пожалуйста, не уходи, побудь еще…
Он обернулся и устремился ко мне – все это одним слитным мощным движением. Меня подхватила мягкая темнота, я оказался в колыбели его сокровеннейшей сущности, и незримые руки гладили меня по волосам.
– Ты всегда будешь моим, Сиэй. – Его голос шел отовсюду. Он никого и никогда не допускал в свою глубину, только брата с сестрой и меня. Здесь было самое его сердце, чистое, беззащитное. – Даже если вновь полюбишь его. Даже если состаришься. Я не весь соткан из тьмы, и Итемпас – не сплошной свет. Во мне есть такое, что никогда не изменится, даже если рухнут стены Вихря…
А потом он исчез. Я лежал на пестром ковре и дрожал, наблюдая, как мое дыхание завивается серебристым паром: комната только начинала нагреваться после ухода отца. Я стал слишком взрослым для слез. Взамен я попытался вспомнить колыбельную, что Нахадот пел мне когда-то, полагая, что если спою ее сам себе, то, может, засну. Однако слова так и не пришли. Память покидала меня.
Когда я проснулся поутру, надо мной стояла Ликуя, и смущение у нее на лице мешалось с презрением. Тем не менее она протянула мне руку и помогла подняться с пола.
Младшенькая сестричка… И кстати, Ахад тоже был родственником, почти новорожденным. Я молча дал обет постараться стать лучшим братом им обоим.
Процессию Декарты заметили на окраинах города незадолго до полудня. При той скорости, с какой она следовала по извилистыми улицами (проходя, кстати, непосредственно через Южный Корень, так что родители Гимн точно подзаработают денежек), ей предстояло доползти до проспекта Благородных где-то к вечерним сумеркам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
