На этот раз Цаца пытался играть аккуратно и вдумчиво, но ему вновь не хватило фарта, выдержки и стратегического мышления. Когда Зацаренному показалось, что Дядя Ваня блефует, он попытался подловить его, но сразу же поплатился: у «смотрящего» действительно оказалась очень сильная комбинация. «Представка» была проиграна.
– Ну вот и все, – удовлетворенно констатировал Михалюк, небрежно сгребая деньги. Подумав, он бросил проигравшему автомобильные ключи. – Катайся пока на моей тачке. Филки ищи. Завтра в это же самое время возвращаешь. Или… не возвращаешь.
Допотопные деревянные часы с римскими цифрами, висевшие на стене, вдруг заперхали, закашляли и пробили восемь раз.
– Ого, пацаны… Восемь утра. Заигрались, – со значением прокомментировал Дядя Ваня. – Ну что, до встречи… После обеда буду в офисе. Подгребайте.
Попрощавшись с хозяином, Цаца и Зондер двинулись на выход.
Белый «Кадиллак Девиль» стоял у подъезда. Некогда шикарный лимузин походил на бомжа, с наивным чванством закосившего под аристократа. Рессоры просели, лобовое стекло покрывала паутина мелких трещинок, краска под мятой дверкой облупилась, обнажая рыжую ржавчину. Плюхнувшись в продавленное кресло, Цаца обреченно уперся лбом в руль.
– Ну что – поехали? – невозмутимо предложил Мамрин, усаживаясь рядом.
– Куда? – вздохнул Гена.
– До дому меня подбрось.
– Поехали…
Цаца вел машину с туповатым автоматизмом. Видимо, до него наконец-то дошло, что лимузин ему больше не принадлежит. А вот Зондер был абсолютно спокоен. Он тоже сегодня чуточку проигрался, однако его проигрыш не шел ни в какое сравнение с катастрофой Зацаренного.
– Игорек, ты мне штукарь баксов не долганешь? – безнадежно спросил Гена, останавливая машину напротив дома Мамрина.
– Откуда у меня теперь свободное лавэ? Все в фирму вложил, сам знаешь, – отозвался Игорь, уже готовый к вопросу.
– Ну хоть сколько-нибудь! Хоть пару сотен! Если я Дяде Ване до завтра «представку» не погашу…
– …тогда тебе лучше вальнуть мента, – голос собеседника дрогнул так, будто бы он беседовал с пациентом онкологической клиники. – Ладно, Цаца, спасибо, что подбросил. Пока. – Выйдя из машины, Зондер хлопнул дверкой и направился к подъезду.
Последующие полтора часа Зацаренный бесцельно колесил по городу, прикидывая, где найти необходимую сумму. Одолжить тысячу долларов было не у кого. Заложить что-нибудь в ломбард – нечего. Конечно, можно было бы самостоятельно потрясти базарных барыг, но делать это через голову Дяди Вани не следовало… Такое самоуправство было чревато даже большими неприятностями, чем неотдача карточного долга.
Воспаленный рассудок рисовал самые фантастические способы обогащения: от ограбления местного отделения Сбербанка до продажи «на органы» каких-нибудь безответных бомжей. И лишь когда лампочка на приборной доске замигала, сигнализируя о перегреве двигателя, Цаца наконец вспомнил об одной знакомой шмаре.
Шмара эта недавно хвасталась, будто бы сказочно разбогатела. Правда, источник ее обогащения был Зацаренному неизвестен. В свое время Гена несколько раз отмазывал шмару от неприятностей. И потому был вправе рассчитывать на ответную помощь.
Развернув лимузин на перекрестке, Цаца покатил к ее дому. Миновав мост через речку, он притормозил у «Рюмочной» и направил машину под арку во двор. Часы на приборной доске показывали десять утра, а это означало, что богатенькая шмара еще не ушла на работу.
Хлопнув дверкой лимузина, Зацаренный направился к знакомому подъезду. Неожиданно окно четвертого этажа с треском раскрылось, и оттуда высунулось нечто длинное и черное, напоминающее автоматный ствол.
Тишину утреннего двора прорезал резкий старческий возглас:
– Тра-та-та-та! Что, уркачи, опять с чалки выламываетесь? Стреляйте их, падлов! Стрелять их, врагов народа! Пятая вышка, огонь!
Цаца лениво поднял голову. В раскрытом окне маячила морщинистая физиономия дедушки с впалыми висками и льдистыми голубыми глазками. В руках старика чернел игрушечный китайский «калашников», издали почти неотличимый от настоящего.
Заметив Зацаренного, дед направил муляж автомата в его сторону.
– Тра-та-та-та! Да таких, как ты, я бушлатом по зоне гонял! Лицом к стене! Руки за голову! Ноги на ширине плеч!..
Судя по отсутствию у Гены реакции, он прекрасно знал сумасшедшего старика. Поднявшись на четвертый этаж, Цаца остановился перед ободранной дверью и вдавил пластмассовую пуговку звонка.
Из квартиры донесся всплеск детского плача, но его тут же перекрыл резкий звон оплеухи.
– Ну, кого еще нелегкая принесла? – послышалось из-за двери недовольное.
– Это я, Гена… Да открой же!
Дверь резко раскрылась. На пороге стояла невысокая коротко стриженная брюнетка с выпирающим животом.
– О, Генка? Привет, – удивленно поздоровалась беременная. – Че это ты в такую рань?
Зацаренный не успел ответить: дверь дальней комнаты распахнулась, и в коридоре появился старик с пластмассовым «калашниковым» – тот самый, из окна. Несмотря на утро, дедушка был до изумления пьян.
– Лидка! Кто это у тебя? Побегушника прячешь? – гаркнул он, наводя автомат на гостя.
– Это мой бойфренд, – даже не обернувшись, ответила базарная лолита.
– Кто-кто?
– Ну……. – чеканно и внятно объяснила внучка.
– А-а-а… – пьяный старик тут же исчез из коридора.
– Мандавошка, у меня к тебе дело на сто миллионов, – поспешно бросил Зацаренный и, войдя в прихожую, закрыл за собой дверь. – Точней, на штукарь баксарей. Короче, слушай сюда…
* * *
С момента убийства братьев Ван Хюэ минуло пять дней. За это время в жизни Голенкова произошли кардинальные изменения…
Катализатором этих изменений стали ключи, обнаруженные убийцей в портмоне покойного Нгуена. По замысловатому рельефу бородки бывший сыскарь определил безошибочно: так могут выглядеть только ключи от сейфа. Догадка блестяще подтвердилась на следующий же день. Спустившись в золотоплавильную мастерскую, Эдуард Иванович нетерпеливо шагнул к блиндированной дверце с медным штурвалом и, силясь унять дрожь в руках, вставил ключи в замочные отверстия. И хотя с запорами пришлось повозиться, старания Голенкова оказались не напрасными. Медленно проворачивая штурвал, он различил, как внутри сухо и внятно щелкнул ригель замка. Массивная дверь плавно отошла в сторону…
Едва взглянув в чрево сейфа, Эдик распялил рот и нежно позеленел. Да так и простоял с отвисшей челюстью несколько минут.
Несгораемый шкаф был забит сверху донизу прозрачными пакетами с золотыми кругляками. Благородный металл завлекающе блестел сквозь целлофан, наполняя тесное пространство волшебным мерцанием.
Впрочем, тут хранились не только изделия подпольного монетного двора. Верхний стеллаж полнился тугими пачками долларов и евро.
Блиндированный сейф с медным штурвалом выглядел чем-то средним между мифическими закромами Родины и вполне реальным хранилищем Центробанка. Ценностей, тут хранящихся, казалось достаточно, чтобы купить этот городок со всеми потрохами и обнести его по периметру проволокой из чистого золота.
Первой мыслью было: а ведь все это теперь принадлежит… ему, Эдуарду Ивановичу! Братья Ван Хюэ для всех давно уже во Вьетнаме, и ждать их здесь вроде бы некому. Заброшенный песчаный карьер за городом не пересохнет даже в самую жуткую жару.
Так кто же наследник вьетнамских сокровищ?
Ответ напрашивался сам собой…
…Несколько дней Голенков медленно привыкал к изменениям в собственной судьбе. По вечерам он спускался в подвал, открывал сейф и, глядя вовнутрь, тихо балдел. Померкшая было жизнь переливалась теперь золотым мерцанием. Казалось, что мощное колесо, которое четыре с половиной года назад зацепило Эдуарда Ивановича и поволокло на самое дно, продолжает движение, вознося его к сияющим высотам.
Бывший зэк окончательно проникся изменениями в своей жизни лишь через несколько дней. И, проникнувшись, понял: сердцевина его изменилась бесповоротно и навсегда. Нечаянно свалившееся богатство словно бы распахнуло в душе закрытую ранее дверь и дохнуло оттуда свежим воздухом: счастьем всемогущества.
Он ощутил себя настоящим хозяином жизни. Каждое движение носило теперь невысказанный подтекст. Небрежной развалочкой ходил Эдик по городу, глядя поверх голов. Взгляд его приобрел медлительную тяжесть. Скромный доселе облик недавнего арестанта обогатился совершенно новой улыбкой: верхняя губа вздергивалась двумя уголками, обнажая в презрительной гримасе передние зубы. Даже Мент, которого бывший оперативник регулярно выгуливал по вечерам, – и тот стал рычать на прохожих по-особому нагло.
За все это время Голенков ни разу не вспомнил об убитых вьетнамцах; угрызения совести были чужды бывшему милиционеру. Память о братьях Ван Хюэ оказалась навсегда похороненной на дне заброшенного песчаного карьера.
