еще раз, что я лузер, милейшая Кьяра Сачердоти!
Эндорфин, выделившийся благодаря надежде раз и навсегда избавиться от ярлыка лузера, оказался столь мощным галлюциногеном, что я решил: его действие уже не закончится. Прощай, застенчивость! Прощай, скованность! Отныне я буду жить как на сцене, а значит, все остальные – особенно остальные женского пола – станут свидетелями моего солипсистского триумфа. Пока одобрение слушателей сжимало меня мягким бархатом в горячих объятиях, я даже не задумывался о том, какие романтические дивиденды принесет мне успех. Удовольствие от выступления было столь благородным и нематериальным, что его было достаточно. Одно могло его омрачить: когда чары рассеются, я вновь превращусь в безликого, ничем не примечательного человека. Впрочем, сейчас даже этот страх казался далеким и смутным. Думать об этом не хотелось. Прошлое не причиняло боли, будущее не сулило угрозы. Я по уши погрузился в полноводное, бьющее через край настоящее. Что дурного в желании до последней капли насладиться купанием в том, что совсем далеко от реальной жизни? Свершившаяся революция радовала меня куда больше, чем то, что за один день я осознал себя евреем.
Вот такая у меня бар-мицва, дорогой дядя Джанни. Публика, перед которой я выступаю unplugged[21]. И какая публика! Отпрыски моей сексуальной фантазии глядели на меня с восхищением, о котором еще мгновение назад я не мог и мечтать. И не просто глядели – слушали с религиозным поклонением. Удивительно, но на сей раз то, что на меня смотрят, меня слушают, ничуть не смущало – наоборот, возбуждало, я даже почувствовал себя красавцем.
Я красавец? Куда там. Хотя отчего бы и нет? В конце концов, оказалось, что дом Сачердоти – подходящее место, чтобы расстаться со всем, во что я свято верил, даже с привычным, давно сложившимся представлением о красоте.
Возьмем Франческу. Чтобы лучше слышать, она подалась ко мне и нависла над гитарой, словно доброе божество. Вдобавок она сняла очки. Избавившись от толстых стекол, глаза не только стали больше, но и загорелись, доказывая, что их владелица умеет глубоко чувствовать, сопереживать; взглянешь в такие глаза – и пропал. Тик словно отбивал ритм восхищенного удивления. Стоило снять с носа нелепую оправу, чтобы негромкая, скромная красота Франчески одержала победу над показной, подчеркнутой красотой кузины. Вот уж никогда не подумал бы, что душевное тепло, ум и любознательность настолько сексуальны, а равнодушие, глупость и цинизм делают человека бледным пятном.
Раньше или позже все мы начинаем подозревать, что родители делают это нарочно. Что их тайная цель, то, что их объединяет, – испортить немногочисленные важные мгновения, которые дарит нам жизнь. Словно суровый педагогический долг вынуждает их показывать нам, сколь обманчиво счастье, к которому мы наивно стремимся.
Я сидел в машине сзади, еще поглощенный картинами вечера у Сачердоти, от которых голова шла кругом; наконец-то поборов сомнения и неуверенность в себе, я лелеял самое сладостное воспоминание – о моем триумфе, как вдруг мои мучители решили, что я достаточно повеселился и пора испортить мне праздник.
Еще во время утомительного прощания с родственниками я заметил, что за мое короткое отсутствие настроение родителей изменилось на противоположное – словно кто-то в насмешку проклял их, не позволяя радоваться в унисон: если ему было хорошо, она была вынуждена страдать; если она улыбалась и вела себя непринужденно, он мрачнел. Они словно были обречены вечно меняться ролями и не могли избавиться от заклятия, при первой же возможности перебрасывая друг другу отравленный мяч скверного настроения.
Лишь колдовством объяснялось то, что, оставив отца в углу приходить в себя после горького унижения, я обнаружил его занятым сердечной беседой с дядей Джанни и размахивающим руками. А мама, которая еще несколько минут назад была на удивление раскованна и смеялась над шутками дяденьки с кисточками, сейчас стояла с понурым видом у лифта, и ей явно не терпелось улизнуть.
Не успели мы сесть в машину, как он, взглянув в зеркало заднего вида, подмигнул мне с радостным и довольным видом.
– Похоже, ты всех сразил!
Он говорил о том, что Леоне и Франческа наперебой расхваливали меня всем взрослым, готовым их слушать.
Столь горячий прием несколько сбил меня с толку, хотя, наверное (но я могу ошибаться), я остался не совсем доволен. Выступить в роли вундеркинда, маленького Моцарта, которого все обсуждают, оказалось труднее, чем я думал, я как будто не был готов вкусить успех. Вот, значит, что испытывают звезды вроде Элвиса? Насыщение? Отвращение? Это их постепенно разрушает?
Разумеется, все это была лишь пьеса, которую я разыгрывал перед самим собой. На самом же деле я никогда не переживал такого подъема.
И все же, как и подобает измученному славой артисту, я предпочел не отзываться на слова отца и не возвращаться к этой теме. Я лишь улыбнулся ему и стал смотреть на город, который легко и неуловимо проплывал мимо.
– В целом все прошло хорошо, – подытожил он. – Вначале было не очень. Но потом все растаяли – и мы, и они. Я их помнил другими, более жесткими, но в те времена мы все были молодые и наглые…
– Ты можешь потушить сигарету, пожалуйста! – сказала она, опуская стекло.
Он послушно ткнул окурок в пепельницу и продолжил как ни в чем не бывало:
– Я был рад повидаться с Джанни и поболтать.
– Теперь он для тебя Джанни?
– А как мне его называть? Ваше величество или профессор Сачердоти?
– Можно дядя Джанни.
– Окей, дядя Джанни.
– Нельзя было к нему не приставать? – спросила она, не решаясь взглянуть на отца.
Перед вспышками гнева ее голос становился мрачным, хриплым, как будто доносился из ада: жаль, что расслышать лай Цербера мог только я, наделенный слухом экзорциста. У отца его явно не было. Поэтому, ничуть не смутившись, он спросил:
– Ты о чем?
– Лучше скажи, о чем ты с ним говорил? – отозвалась она.
– Так, о всяких пустяках. Он сказал, что мечтает бросить адвокатуру и университет. Надоело рыться в бумажках и просиживать часы на защите дипломов. Он мечтает попутешествовать, перечитать Толстого, выучить иврит. По-моему, он помешан на Израиле.
– Не уходи от темы.
– Слушай, к чему весь этот допрос?.. После такого вечера.
– Ты сам только что сказал, что все прошло лучше некуда, мы чудесно провели время…
– Я сказал так из вежливости и чтобы не портить праздник. По-моему, ты и твой сын неплохо повеселились.
– Нет, ты так сказал, потому что ты изложил ему свой план. Ладно, признайся. Зачем тянуть время? Твой бизнес-план. Вот что тебя возбуждает.
То, что мама в кои-то
