Значит, прикрутили меня к дереву, одежду срезали и ржут стоят. Потом один с кухни мясо притащил. Синее. Заветренное, червями так и кишит. И шмат этот мне прямо в рожу кинул. Губу разбил, падла.
Стоят они, курят, смотрят, как по мне мошкара, как по проспекту, гуляет. Я ж даже отмахнуться не могу ни фига. А они смотрят и ржут. Смешно им смотреть было, как я дергался и извивался. Постояли, да и пошли в расположение. Я им вслед сначала умолять слезно начал, а потом, когда понял, что им интереснее опыт свой до конца провести, стал их матом крыть почем зря. Я раньше и не подозревал, что слова такие знаю. Много чего интересного придумал, и на „х“, и на „п“.
А когда солнце садиться начало, мошки стало еще больше. Как будто кто ее специально выпустил. Слеталась на запах дохлятины, а тут и я. Жив-живехонек. И даже не сопротивляюсь.
Короче, эти твари, кажется, мне даже в голую задницу пролезли. Глаза закрывать было бесполезно, между век норовили пролезть. И жрали, жрали, жрали. Ты в курсе, Леха, что у мошки зубов, больше чем у акулы? И что они не жалят, как комар, а именно откусывают куски шкуры?
– В общем-то в курсе. – Большего сказать пораженный до глубины души Алексей не смог.
– А я был не в курсе. Ну, да не важно. Одним словом, чуть не пришли мне там вилы двухконечные. Я сознание потерял. А очнулся от запаха. Как будто кто-то в костре веник палит. Глаза разлепил – точно. Тот самый тунгус, что мне про капище рассказывал, (как гад из барака свалил – непонятно), костерок развел, травки туда какие-то подкидывает. А сам сидит, в бубен тихонько постукивает и что-то монотонно так бормочет, сука. Противно – жуть. Я на себя посмотрел – мошки нет. Тело – как только что родился, ни одного укуса. Зато весь я какими-то значками размалеван. Знаешь, знаки такие странные. Как будто их пьяная эпилептичка рисовала в приступе. Ломаные, как психованные. Когда он их нарисовал – не помню.
А этот деятель в бубен постучал, коренья какие-то в костер кинул, вскочил. В руке ножик. Маленький, но острый – как сейчас помню. Взвыл пришибленной собакой и начал вокруг меня скакать. Скачет и полосует меня ножичком. Не глубоко правда, но кровь так и брызжет. И в огонь. От каждой капли костер вспыхивает, как от бензина. И в пламени мне стали картинки всякие видеться. Люди, звери. Какая-то безумная карусель. Я опять отрубился. Ненадолго правда. Он меня в чувство привел, отвязал. Я упал. Ноги не держали. А он нож в землю между ног воткнул и говорит, перекувыркнись, мол, через нож. А сам по ту сторону стоит. Я силы собрал, кое-как оттолкнулся. Думал, поймаю поганца – удавлю.
Фиг там.
Только локтями земли коснулся – меня такая боль полоснула, думал ежа рожу против шерсти. Я сначала решил, что это у меня затекло все. А этот гад бубен подхватил, скачет кругами и одно талдычит: „Кугу-Юмо, Кугу-Юмо“. И тут меня как начало крутить и ломать, ты и вообразить не можешь.
Ты даже не представляешь, как мне вдруг стало херово. Думал, помру на месте, а эта гадина узкоглазая будет стоять и смеяться. Мол, принес в жертву своему Куге-Юме белого человека. Я как червяк извиваться стал, пополз к этому шаману гребаному. Думал хоть доползти и вцепиться мертвой хваткой. И не вырвался бы он уже тогда. Придушить его сил бы у меня хватило. Только не тут-то было. Кости стало так выкручивать, что казалось, полопаются. Позвоночник в узел завязался. Не дополз я до него. Почувствовал, как руки-ноги хоть и задеревенели, удлиняются. Рожу будто в тиски зажали и тянут с двух сторон. Я на ладони тогда глянул и чуть со страху не обделался. Пальцы стали укорачиваться прямо на глазах, шерстью обрастать. Когти появились. Толстенные такие, острые. – Волк вытянул перед собой лапу и с видимым удовольствием продемонстрировал когти, растопырив пальцы.
Алексей оценил увиденное. Когти были действительно толстые и мощные. Даже на вид – острые, как бритва. Такими по башке тяпнуть – голова с плеч, по шпале железнодорожной – в щепки шпала.
– И шерсть стала проростать. Как будто по мне тысячи мурашей побежали. Побежали, а потом стали вгрызаться в кожу. Только, блядь, изнутри. Я увидел, как руки стали обрастать шерстью.
Густой, серой.
И тогда я завыл. Мне казалось, что со страху. Но нет, оказалось, я завыл потому, что зверь, проснувшийся во мне, подал голос.
Огромная, дикая зверюга. Волк, которым я стал.
Только я не сразу понял это. Сказать по правде, в тот момент я вообще соображал туго.
Прошло много времени, прежде чем я приноровился держать зверя под контролем. Мое сознание, человеческая его половина, постоянно терялась, растворялась в животной сущности.
А старый тунгус, его кстати звали Тимофей Петров, шаман и знахарь, учил меня быть человеком в зверином облике. Я поначалу его имени сильно удивлялся. А потом расспросил, и оказалось, что такие имена у них стали появляться с приходом русских поселенцев. Так что Петров там, Николаев – самые чукотские фамилии. У него, конечно, и на своем языке имя было, но его он не говорил.
От того болота он увел меня на веревке. Как собаку. И я покорно шел за ним, подавленный и безвольный от ужаса. Меня надо было вести, и потому я шел за Тимофеем. В глубь тайги, в обход топи.
Смутно помню, как вернулся к этому дереву и снова перепрыгнул чертов нож, покрытый высохшей кровью.
Кажется, я даже еще не успел перелететь его, когда судорога снова скрутила меня. Прямо в воздухе. Я рухнул на землю, покрытый холодным потом и кровью, сочившейся во время трансформации изо всех пор. Долго лежал на холодной земле на краю болота, пытаясь отдышаться. Потом встал и побрел в сторону лагеря. Голый, окровавленный, грязный.
Когда я приковылял к периметру, оказалось, что сейчас поздний вечер того же дня, когда меня прикрутили к дереву у болота. Шухер стоял изрядный. На вечерней поверке выяснилось, что не хватает еще одного зека. Меня.
Наш вечно пьяный начальник отряда, хохол, протрезвел, и его шестерки носились по лагерю, как мухи. Создавали примерно такой же гул и суету, как эти насекомые.
Меня заметили на подходе к лагерю.
Повязали.
Отмудохали как следует, для острастки.
Сунули на месяц в карцер. Холодный бетонный мешок с узеньким окошечком под самым потолком. С дыркой параши в одном углу и тоненькой струйкой воды, сочащейся из крана над дыркой. Света, я имею в виду электричество, в этом каземате не было. Полумрак днем и темнота, хоть глаз коли, ночью.
Но мне это не было помехой, честное слово.
Гораздо больше раздражал запах параши. Запах всех предыдущих постояльцев карцера.
Через пару дней я к этому привык. Холод меня не мучил вовсе. Что-то произошло с моим телом, со всем организмом. То, что наверняка угробило бы меня человека, было абсолютно безразлично мне нынешнему.
Ночами, во снах ко мне приходил старик-шаман. Приходил и рассказывал истории двух миров. Мира людей и мира духов. Истории вечного, с начала времен, противостояния.
Учил пользоваться новыми возможностями. Не знаю, как он это делал, но сны оставались со мной, в отличие от обыкновенных снов, которые поутру забываются.
Когда прошел месяц, который я должен был отсидеть в холодном каменном мешке, я уже знал многое о двух мирах. И усвоил, как пользоваться своими новыми возможностями. Я понял, что теперь мне предназначен новый путь. Путь Воина, вставшего на защиту мира и Жизни в этом мире. Знал, что я не один, что те, с кем мы делаем одно дело, не ведают друг о друге, если только судьба не сводит их намеренно. Знал, что Мир один, и сила, стоящая над Миром – одна. Как бы ее ни называли.
Имя этой силе Жизнь.
Мои взгляды на нее изменились всего за месяц. Радикально. Я стал ценить любое ее проявление.
Но до этого я убил. Первый и последний раз убил человека. Точнее, трех… Тех уродов, которые оставили меня умирать, прикрученного к каргачу, вывороченному из болота. Умылся кровью. Попробовал ее на вкус.
Не понравилась.
Как сказал Тимофей, это правильно. Иначе я оказался бы простым перевертышем, не умеющим контролировать себя. И ему, Тимофею, пришлось бы меня убить. Не допустить появления чудовища.
Как-то раз я спросил шамана, почему он выбрал меня. Почему надо мной свой ритуал провел. Ведь полным полно кругом чукчей ихних. Знаешь, Леха, что он ответил? Он сказал, что чем ближе к природе народ – тем труднее ему побороть в себе зверя. Зверь из них вырывался наружу, и они уходили в леса. Навсегда. Хищным зверем, безмозглым чудищем.
А потом…
Короче, потом я вышел. И попал под контроль… госорганов.
Вот такая каша, брат.
Оборотень умолк и вывалил язык, как простая собака, переводя дух. Морда зверюги приобрела унылое выражение.
Отец Леонид молча перекрестился.
Алексей ковырял кончиком ножа землю между носов ботинок.
Первым пришел в себя священник. Прокашлялся и сказал, подняв глаза к небу:
– Рассвело уже. Скоро пойдем?
– Скоро, – ответил Алексей, тоже посмотрев на небо, окрасившееся на востоке нежно-розовым.
