— Что?!
— А то, что мне нужны темные очки от этого проклятого солнца (это была правда), что ты дрожишь, как девчонка (это тоже была правда), а вчера ночью я и твоя сестра… (это уже была неправда).
— Говори, черт бы тебя подрал, что случилось?
У него вот-вот начнется нервный шок… Неровен час и меня «заразит».
— Погас шнур, дружище, погас. У тебя есть спички?
— Нет, нет.
Разумеется, ведь он не курил.
— Тогда сбегай на угол и купи коробок, — приказал я. — Я твой начальник или нет?
Мне показалось, что с его уст вот-вот сорвется крепкое ругательство, но он сдержался и отправился выполнять мое поручение. Я боялся, что он сбежит, но он действительно сходил к табачному киоску и купил спички. На обратном пути при переходе улицы он едва не попал под машину. Завизжали тормоза, из кабины понесся поток шоферских ругательств, и несколько пешеходов (женщины, в большинстве это были женщины) обернулись к нему, но Марко-Аурелио и бровью не повел. Наконец страсти улеглись, и он подошел ко мне. Он был весь мокрый от пота. С меня пот тоже лил градом.
— На, держи, — сказал он сквозь зубы.
Я взял спички и в третий раз поднялся по лестнице. Я почти ничего не видел. Удивительно, как только я не наступил на нашу бомбу…
Сьенфуэгос город чудесный,Он всех других милее мне…
Революционеры ведут себя как-то совсем иначе, чем другие люди, иногда даже очень странно. Раньше я думал, что все это книжные выдумки, но, когда я ни с того ни с сего вдруг запел песенку, я понял, что это не досужий вымысел. Я пел песню знаменитого Бенни Море, которая здесь была совершенно ни к месту…
Едва я чиркнул спичкой по коробку, как пламя взвилось, словно кошка, которой наступили на хвост. Возможно, это и не очень подходящий образ, но я подумал о разъяренной кошке времен моего детства. А еще это сатанинское пламя было похоже на руку чертика, высунувшуюся из печной трубы… Я понял, что волнение Марко-Аурелио передалось мне, взвинтило меня настолько, что я обратился к каким-то странным образам, а это не рекомендуется в наших делах. Может быть, в один прекрасный день…
Может быть, в один прекрасный день я научусь не думать о глупостях, держа горящую спичку в руке. Ведь в тот раз я обжег себе пальцы.
Человек должен беречь свои пальцы. В нашей группе никто об этом не думает. Я философствовал до тех пор, пока пламя не коснулось пальцев… Тут я пришел в себя и зажег другую спичку. Поднес ее к запальному шнуру, поближе к взрывчатке, и бросился вниз, перепрыгивая через две и три ступеньки…
Я слышал и видел все. Взрыв, кричащих людей, выскочивших на балконы, женщин, бежавших по улице, пожарные и полицейские машины, сирены которых ревели так, словно старались заглушить друг друга.
Марко-Аурелио всего этого не видел. Пока я поджигал шнур, его арестовал полицейский, которому он показался подозрительным.
Его обвинили в том, что это он подложил бомбу. Однако он не выдал ни меня, ни других членов нашей группы и умер как настоящий человек.
Он был философом больше, чем я.
ДВА ЛИКА МАНОЛО
Перевод с испанского Ю. Погосова
Не знаю почему, но я с самого начала его подозревал. «Думай о человеке плохо и не ошибешься», — любил говорить один из моих дядюшек, который в конце двадцатых годов участвовал в борьбе против Мачадо. Он всегда поучал, что умный революционер не должен доверять никому и ничему — даже собственной тени, — если хочет дожить до старости, а главное — победить. Отилио, так звали моего дядю, был человеком многоопытным. В те годы он входил в молодежную организацию Студенческий директорат и рассказывал мне, что если бы они с самого начала правильно понимали свои задачи, то позже, в 1934 и 1940 годах, когда организация начала распадаться, сумели бы покончить со всеми подонками. Только из духа противоречия — в общем-то, я был с ним согласен — я спрашивал его, не рискованно ли подозревать человека, когда нет против него конкретных фактов. И мой старый дядя, посасывая свою отвратительную трубку, отвечал, что лучше незаслуженно обвинить одного, чем провалить целую организацию. Ведь революционное движение — это такой механизм, в котором каждый винтик имеет значение.
Я думаю, что дядя был просто пессимистом… Послушай, по-моему, человек должен учиться на примерах из жизни, ведь даже в советах моего родственника есть зерно истины… Отодвинься от меня, пожалуйста. Мне очень неудобно так сидеть… Ты хочешь, чтобы я рассказал до конца о Маноло? Сию минуту. У нас ведь еще есть время, пока не принесут угощение…
Дело было так. Хоть меня и одолевали сомнения (необоснованные и главным образом интуитивные), я вынужден был держать язык за зубами и вместе с Маноло принимать участие в нескольких акциях. Еще до того памятного случая я признался в своих подозрениях Антонио, и он, улыбнувшись, спросил меня, доверяю ли я Хуану Карлосу и матери Хуана Карлоса (представляешь, моей матери!), а потом сказал, чтобы я прекратил поливать грязью товарищей. К сожалению, мне больше не удалось побеседовать с Антонио по этому вопросу… Что, что? Нельзя в таком тоне говорить о погибших? Слушай, не строй ты из себя… Если бы погиб я, а не Антонио, он сказал бы сейчас то же самое. Я думаю, что мы должны говорить о мертвых так, словно они продолжают жить среди нас…
В тот день — это была пятница — черт дернул нас сесть в переполненный автобус. У меня была расцарапана щека (чуть-чуть, но мне казалось, что все на меня смотрят), а все из-за дурацкой привычки разбивать витрины и не отбегать от них подальше. Нам нравился звон бьющегося стекла и дождь мелких осколков, брызжущих во все стороны. Разумеется, все зависело от размеров камня и толщины стекла. И как бывало досадно, когда спустя какое-то время, проходя мимо знакомого места, ты видел новенькое сверкающее стекло. Вот, например, когда в банке, что напротив Центрального парка, хозяева вставили в витрину новое стекло и забрали его решеткой, мы просто бесились от злости.
В тот вечер мы оставили память о себе в мебельном магазине: витрину «прошил» кирпич, завернутый в материю, на которой красной краской было написано: «Батиста — убийца», а внизу: «М-26» (Движение 26 июля). Сама операция была не особенно сложной, и нам даже не пришлось далеко убегать. И когда мы пришли в себя, то как ни в чем не бывало отправились к остановке и сели в автобус. Подойдя к кондуктору за билетом, я почувствовал, что у меня саднит щека, потрогал ее и все понял. Вот тогда-то я начал нервничать. К тому же я заметил, что Маноло, которому в тот момент я доверял больше, чем себе, одной рукой уцепившись за поручень, другую прижимал к боку, тщетно пытаясь удержать под рубашкой револьвер, который из-за необыкновенной худобы Маноло — одна кожа да кости — никак не хотел держаться за поясом и медленно, неудержимо сползал вниз. Я подумал о том, какая поднимется суматоха, если револьвер окажется на полу. И знаешь, в тот момент я проклинал и кости Маноло, и его родителей, виновников его появления на свет, и всех его предков до пятого колена… Но ведь тогда я еще ничего не знал… Ладно, слушай, что было дальше.
Автобус уже шел по улице Беласкоин, и пассажиров стало намного меньше. Маноло представился случай занять освободившееся место, но его опередила какая-то проворная старушка. Когда мы подъехали к Куатро Каминос, только он да я оставались стоять в проходе. Я понемногу успокоился и пытался высчитать, сколько остановок нам еще осталось ехать. И вдруг в автобус вошел полицейский.
Я никогда не верил в бога, но в тот момент я начал молиться… Странно? Да, но чего в жизни не бывает. В голове проносилось в беспорядке: «Отче наш» и «Плод в чреве твоем», «Сойди к нам» и «Грешники», «Славься» и многое другое. Я молился и смотрел на Маноло, стараясь не видеть лица полицейского. Я чувствовал себя обезоруженным (ведь револьвер был у Маноло), запертым в клетке узником, у которого не было пути для побега.
Мы не доехали до остановки на углу Техас, когда это случилось. «Смит-вессон», проскользнув между штанами Маноло и его телом, стукнул о пол достаточно сильно, чтобы привлечь внимание пассажиров. Он блестел в пыльном проходе, словно алмаз на грязной улочке в Лас-Ягуас.
Рикардо, что, по-твоему, сделал Маноло? Выпрыгнул из автобуса? Схватил револьвер и навел на полицейского?
Он сделал второе, но только наполовину… Он нагнулся, поднял «железяку» и… вновь засунул ее под рубашку.
Вот бы мне его нервы. Пот заливал мне глаза, так что я вынужден был на какой-то миг закрыть их. Когда я открыл глаза, то увидел такое, что окончательно сбило меня с толку: Маноло подмигивал… полицейскому!
Надо было немедленно выходить из автобуса, другого выхода не было. Маноло оказался предателем! Я же предупреждал… Сейчас все стало ясно: случай в доме Глэдис, гибель Антонио и провал других операций, все, все… Я должен был немедленно сойти с автобуса, но от неожиданности словно оцепенел, одно дело — подозрения, другое — видеть подтверждение, и мне пришлось быть свидетелем сцены до самого конца. Фараон ответил Маноло понимающим жестом, и мой товарищ улыбнулся. Пассажиры молчали, стараясь делать вид, что ничего не замечают не столько из-за страха, сколько из-за отвращения к этому легавому с пистолетом, который, кто его знает почему, очутился в автобусе, и вдобавок вместе со шпиком в полицейской форме. На следующей остановке, торопясь и толкая друг друга, почти все пассажиры сошли.
