- Никого нет, никого, - говорит она. - Все недавно ушли, в окраинных домах были… утром убежали…
- Куда?
- Я не знаю. Откуда знать.
- Тут вот один не убежал… - говорит Язва задумчиво.
- Он ненормальный был. Душевнобольной, - отвечает тетка.
Язва, Андрюха-Конь и Кизя заходят в дом.
Слышу их, заглушаемое стенами, потопывание в доме. Прикуриваю ещё одну.
Скрипит входная дверь. Одновременно падает пепел с сигареты.
За домом начинается длинный забор - дощатый, крепкий, в два метра высотой. За забором лежит пустырь, на пустыре - разрушенные строенья, в которых спрятаться невозможно - просматриваются насквозь, да и стены еле держатся, окривели совсем. Может быть, забор нагородили, чтобы строительство какое-нибудь начать, может ещё зачем.
Идём, и в голове каждого, кажется мне, копошатся беспомощные мысли, которые привести в стройность и ясность никто из нас не может.
По левую руку, вдалеке, за домами виднеется мечеть, неестественно чистая на солнце.
Андрюха-Конь вытащил откуда-то семечки, шелухает, плюется. Все, кроме Монаха, разом тянутся к нему - суют сухие, крепкие, красивые ладони. Процедура раздачи подсолнечного зерна нас объединила.
- Ты откуда семечки-то взял? - интересуюсь я, с облегчением разрушая тишину и наше хмурое сопенье.
- А из дома привез, - отвечает Андрюха-Конь спокойно, и у меня мелькает сомненье, что он и не думал самокопаньем заниматься, ну убили чечена и убили, чего на него смотреть надо было? Говорят, их из ГУОШа отпускают, пленённых на зачистках. То ли чины наши кормятся на этом, то ли приказ такой бездарный спущен.
- Андрюх, ты как автомат-то заметил? - спрашивает Стёпка Чертков. - Ловко ты его… - не дожидаясь ответа, засмеялся Стёпа, - за шиворот…
Я тоже улыбаюсь, и Скворец, вижу краем глаза, губы кривит довольно. Монах смотрит в сторону. Тонкий рот Кизи, словно с силой сделанный резцом в листе алюминия, сжат. На лице, на скулах, разгоняя сплошную бледную синеву, иногда появляются розовые пятна.
- Не толпитесь… - говорит Язва всем нам, сгрудившимся и бодро плюющимся жареной, солоноватой шелухой.
Я не жую семечки по одной, - довольно бестолковое это занятие, - а собираю их в ложбинке у щеки. Язык, совсем было отупевший, пока ехали сюда, теперь ловко выполняет свою работу, распределяя, хоть и с ошибками порой, шелуху в одну сторону, а съестное в другую. Я всё оттягиваю тот момент, когда можно будет начать жевать, сладостно давя семена, числом, может, около тридцати - больше не получится, а меньше не хочется.
«Ну вот, последнюю…» - думаю я, совсем уже довольным взглядом озирая местность, проём в заборе, недалекий уже домик, а за ним ещё один, слышу лай собаки; приостанавливаюсь, потому что Андрюха мочится на забор, и, поводя бедрами, рисует черные, мокрые, дымящиеся, и тут же оползающие вниз вензеля на досках. Пересыпаю из правой ладони в левую зерна, выбираю попузатей одну, и от неожиданности громко выплевываю все, собранные в трудах, семечки, и они обвисают у меня на бороде - кто-то из-за ограды, по-над головами нашими даёт длинную, в пол рожка очередь. Андрюха, как ошпаренный, отпрыгнул от забора, Стёпка присел на корточки, Язва и Кизя мгновенно вскинув автоматы дают две кривые очереди по забору, в местах прострела сразу ощетинившегося раздолбанным щепьём.
- Ебашь чеченов, Сидорчук! Рядовой Сидорчук! Я сказал, ебашь! - орёт кто-то за оградой дурным голосом, напрочь лишенным акцента.
- Там наши! - кричу я, останавливая и Язву и Кизю, и Андрюху-Коня, всадившего короткую очередь в забор из ПКМа.
- Эй, уроды! - ору я изо всех сил тем, кто стрелял в нас. - Охуели совсем, по своим лупите!
Ещё ожидая выстрелов, я бегу к проему в заборе, пригнувшись, заглядываю туда, и вижу низкорослого, хилого солдатика, и бугая-прапора. Солдатик держится двумя руками за цевьё автомата прапора, и увещевает его:
- Не стреля! това пра!… Не стреляйте! Я говорю вам, там спецназовцы идут!
- Какие на хуй, спецназовцы! - ревёт, пытаясь высвободить автомат, прапор; он давно бы вырвал у солдатика свой ствол, если б не был дурно пьян, - по его широко расставленным ногам и полубезумному взору я определяю его непотребное состояние. Кажется, что это не солдатик держит ствол, а прапор держится за автомат, чтобы не упасть.
- Вот он! - увидев меня, прапор жмет на спусковой крючок. Одновременно солдатик с силой давит на автомат, и пули бьют в землю.
Дергаюсь, хочется попятиться задом, но я чувствую, что кто-то из пацанов уже стоит позади меня, подталкивает коленом. Выскакиваю, делаю отличное балетное па, потому что очередь проходит прямо у меня под ногами.
- Уйди, бля! - орёт прапор, и с силой, толкающим бабьим движением бьёт солдатика в лицо. Тот отпускает автомат, но я уже близко. Отработанным механическим движением, предварительно уйдя с линии огня, я бью ногой прапору под колено, одновременно прихватив и чуть потянув на себя правой рукой его ствол. Прапор ёкает, даже пьяным мозгом своим расчухав боль в коленной чашечке, я дёргаю ствол на себя, прапор подаётся вперед, почти падает на меня, но сразу же получает прямой удар в скулу моей левой раскрытой ладонью, которую я тут же переношу на приклад его автомата, и уже двумя руками легко вырываю ствол. Прапор пытается нанести удар мне в лицо, но тут же получает прикладом своего «Калаша» в морду и падает.
- Вы чего, мужики? - спрашивает он уже с земли, трогая висок и глядя на замазанную красной мокротой ладонь. Вместо ответа Андрюха-Конь наносит ему удар под ребра ногой.
- Ребят, мы свои, не убивайте его… - просит солдатик, боязливо трогая Суханова; малый, кажется, по пояс Андрюхе, ну может быть, чуть повыше, чем по пояс, но весит явно килограмм на сто меньше.
Прапор тянется рукой к поясу, я вижу на поясе красивые ножны, - «здесь, поди, резак надыбал», - думаю я, делая шаг к прапору, совершенно не боясь его - что может сделать эта пьянь! Андрюха-Конь, опережая меня, наступает прапору на руку и, нагнувшись, легко, как у ребёнка, отнимает извлеченный из ножен резак, и какое-то время рассматривает его, не убирая ноги с длани прапора, шевелящей в грязи корявыми пальцами. Прапор неожиданно резво поворачивается на бок, и вцепляется зубами в лодыжку Андрюхи.
- Ах, ты… - ругается Суханов, рванувшись, да так и оставив в зубах прапора кусок комка. Андрюха со злобой бьёт ногой в лицо лежащему, и я удивляюсь, как голова прапора не взлетает подобно мячу, и не делает красивый круг, помахивая ушами на солнышке…
- Хорош, Андрей, - урезонивает Коня Язва, - Убьёшь…
Прапор ещё жив, и, раскрывая склеенные кровавыми соплями, в которых белеет зубное крошево, скулы, мычит.
- Прокусил, гнида! - злится Андрюха-Конь, - Может, он бешеный? Эй, как тебя, - зовёт он солдатика, - прапор не бешеный?
- Не понял, - отзывается солдатик пугливо.
- Ну, пену не пускает? Не воет по ночам?
- Нет, вроде…
- Дай-ка ствол, - просит Язва у меня автомат прапора.
Язва отсоединяет рожок у автомата и кладёт его в карман. Передёргивает затвор, и пуля, сделав сальто, падает на землю. Стёпка ее подбирает.
Язва снимает крышку ствольной коробки, и как следует замахнувшись, кидает ее куда-то за ограду. Следом летит возвратная пружина. Куда-то в противоположную сторону улетает затворная рама, газовая трубка и цевьё.
Пламегаситель даётся тяжело.
- Грязный какой ствол, а… - ворчит Язва.
Пламегаситель улетает в развалины.
- Ну-ка, Андрей, ты запусти… - просит Язва Коня, подавая ему голый остов автомата. Андрюха, как сказочный молодец размахивается; автомат летит неестественно далеко и падает куда-то в кусты за развалинами.
- Ну, пойдем? - говорит Язва таким тоном, будто мы только что сделали что-то очень полезное.
- Мужики, а как я? - спрашивает солдатик.
- Иди и доложи командиру о произошедшем… - говорит Язва строго и серьёзно, хотя я чувствую, что он дурит, и вообще очень доволен.
Благодушной оравой выбредаем на улицу селенья. Впереди маячат наши плечистые товарищи. Гудит БТР.
Открываю лоб сентябрьскому чеченскому ветерку. Кажется, нам опять повезло…
Когда мы были вместе, Даша спасала меня от моих ужасов. Но, вернувшись к себе домой, - оставшись в одиночестве, я не справлялся с припадками.
Валялся дома, смотрел в потолок. Вскакивал, клал себе на шею пудовую гантель, начинал отжиматься. Отжимался и кричал:
- Рраз! Два! Три! Ррраз! Два! Три!
Потом снова лежал на диване, - руки на сгибах локтей алели жилками, - отжимаясь, я рвал капилляры.
Потом выпивал стакан водки и снова лежал.
Часы прокручивались медленно, как заводимый ручкой мотор заледеневшего автомобиля. Закрывал глаза, и картинки ее прошлого разлетались колодой карт брошенных в пропасть. Мелькали бесконечные вальты… и ещё: ножки, грудки, губы, затылок, подрагивающие лопатки. Физиологические бредни оккупировали мозг.
