Он проехал вперед несколько ярдов, и она подбежала к машине.
— Куда тебе?
— Куда угодно.
— Слушай, давай поконкретнее.
Она секунду колебалась.
— В Нунз.
— Вот сюрприз. Какое удивительное совпадение — я туда и еду.
Честно говоря — а в то время он был честен с самим собою, — Руфус подобрал ее, так как надеялся на секс, ведь секса у него не было с отъезда Мери (ночь с подружкой официантки не считается, тогда он был слишком пьян). Сначала она показалась не очень привлекательной. Такова уж была Зоси. Ее привлекательные черты проявлялись медленно, а потом брали за горло. Она выглядела до невозможного юной.
— Можно мне сигарету?
— У меня только шесть штук.
— Можно купить еще в пабе.
— Я купил бы, если бы были деньги. Я только что купил галлон бензина. У меня был выбор: либо залить бензин, либо всю ночь курить сигареты на обочине. У тебя есть деньги?
— Естественно, нет.
Вряд ли в ее голосе прозвучало бы больше изумления, причем сердитого, если бы он спросил, не лежит ли у нее в рюкзаке норковая шуба.
— Как тебя зовут?
— Зоси.
— Зое?
— Не Зое и не Софи. Зоси. А тебя?
— Руфус.
— Вуф-Вуф, — сказала Зоси.
Руфус дал ей сигарету и закурил сам. Он съехал на стоянку для грузовиков, и они выкурили свои сигареты. Потом юноша вспомнил о марихуане в кармашке на дверце. Он разобрал одну из оставшихся четырех сигарет, сделал из нее косяк, и они курили его по очереди, все ближе придвигаясь друг к другу, руками касаясь лица и губ, потом тел, а потом перебрались на заднее сиденье…
Это был самый короткий половой акт в жизни Руфуса, почти без преамбулы, почти без уговоров. Такой же легкий, как в семейной жизни, размышлял сейчас Руфус. Он не спрашивал себя, понравилось ли ей, хотела ли она. Она двигалась правильно, издавала правильные звуки, и он даже увидел на ее лице, пустом и в тоже время испуганном, некоторые признаки удовольствия.
Вернувшись за руль, он ехал и почти с нежностью гладил ее по коленке, а потом спросил, куда именно в Нунзе ей надо.
— А ты куда едешь?
— К своему другу. Может, знаешь это место? Уайвис-холл, такой довольно красивый викторианский дом с огромным участком земли.
— Я никогда не была в Нунзе. А этот твой друг — это дом его родителей?
— Нет, его собственный. Он хозяин. Там живем только мы вдвоем.
— Руфус, — сказала она очень тоненьким, очень юным голоском, — можно мне пожить с вами? Хоть немного? Хоть один день?
— А почему бы нет? — сказал Руфус и спросил: — А вообще, ты куда ехала?
Она молчала секунду или две.
— Ладно, не говори. Твое дело.
— Я просто надеялась, что что-нибудь подвернется, — сказала она.
— У тебя действительно нет денег?
Она тут же ощетинилась:
— Что ты от меня хочешь? Чтобы я вам заплатила?
— Ладно, извини. Мне просто стало интересно, как ты собиралась куда-то добраться без денег.
— У меня есть пятьдесят пенсов. — Она порылась в рюкзаке и показала ему монеты. Рюкзак и в самом деле оказался практически пустым. Там лежали серый вязаный свитер, черный кожаный ремень с заклепками, журнал «Хани» и наполовину съеденный шоколадный батончик. Зоси накинула свитер на плечи и обхватила себя руками. — Я ехала домой, — ответила она.
Руфус понял, что ей не нравится, когда задают вопросы, поэтому он не спросил, где ее дом. Они ехали по дороге, на которой был поворот на Нунз, церковь и центральную лужайку деревни. Зоси смотрела в окно; за ним освещенные белым лунным светом участки перемежались с темными. Руфус заметил, что она дрожит, хотя было тепло.
— Ты в порядке?
— Я устала, — сказала она. — Господи, как я устала.
Девушка откинулась на спинку и закрыла глаза. Он проехали мимо «Милл-ин-зе-Питл» — в доме свет не горел, нигде не было ни огонька, — и повернули на проселок к Эдаму. Когда «Юхалазавр» остановился, Зоси проснулась и захныкала, как ребенок.
— Приехали, — сказал Руфус.
Она вылезла, потянулась, потерла кулаками глаза.
— Давай сюда, — сказал Руфус, забирая у нее рюкзак.
Зевая во весь рот, Зоси разглядывала Уайвис-холл, террасу с колоннами, окно столовой, в котором была видна люстра, освещавшая овальный стол красного дерева.
— И это все принадлежит твоему другу? Ну, только ему?
— Абсолютно верно.
— Сколько ему?
— Девятнадцать.
— Прикольно, — сказала Зоси.
Она спросила, можно ли ей сразу пойти спать. К тому моменту они уже ушли с террасы в дом. Руфус пока не понял, как Эдам отнесся к Зоси. Он оценивающе разглядывал ее и, кажется, не мог отвести глаз. Почему-то с Зоси все было не так, как с теми двумя девицами, официанткой и ее подружкой: тех он четко «снял» в Садбери, а Зоси просто посадил в машину. Эдам сказал:
— Я покажу, где ты будешь спать.
Руфус не возражал. Он решил открыть бутылку вина. Судя по шагам наверху, Эдам проводил Зоси в его, Руфуса, комнату, Кентаврову, и это было единственное, что его интересовало. Он вышел на террасу с бокалом в руке и устремил взгляд на озеро. Отражавшаяся в воде луна напоминала круг белого мрамора. Они с Зоси выкурили все, что было, а он ужасно не любил ложиться спать, зная, что в доме нет ни одной сигареты…
Руфус зажмурился, открыл глаза и скользнул взглядом по «Пакету игрока», лежащему на столе. Пакет исчез в верхнем ящике, когда сестра из регистратуры объявила о приходе очередной пациентки.
* * *
Приближаясь к дому после их бегства из Отсемонде, Эдам впервые в жизни хотел умереть. А еще он испытывал желание, которое бывает у больных животных: найти нору подальше от стаи и заползти туда. Расставшись с Руфусом и попрощавшись с ним словами Кассия, который прощался с Брутом,[63] он очень надеялся, что удастся зайти в дом незаметно и подняться в свою спальню. Однако так не получилось.
Отец стоял в саду перед домом с садовыми ножницами в руках. Увидев Эдама, он не поприветствовал его, а заговорил в очень странной манере, не как с сыном, которого не видел почти три месяца.
— Всего полдня нужно, чтобы привести этот клочок в порядок, выполоть сорняки и собрать мусор. Это не то, что сад нормального размера, в несколько акров. Этот даже садом не назовешь.
Эдам ничего не сказал. Им владела безысходность, он чувствовал себя беспомощным.
Льюис Верн-Смит продолжал:
— У тебя сумка для гольфа, которая принадлежала моему дяде. — Он, кажется, только сейчас сообразил, что сумка, как это ни несправедливо, как это ни возмутительно, принадлежит Эдаму. — Знай, что он очень дорожил ею. Хилберт очень бережно относился к вещам. Хотя сомневаюсь, что ты можешь понять. Для тебя это просто какая-то старая сумка, годная только для того, чтобы выбросить на помойку.
— Я никуда не собираюсь ее выбрасывать, — сказал Эдам.
Он обошел дом, направляясь к кухонной двери. Льюис шел за ним. Эдаму казалось, что у отца слегка «съехала крыша». Потеря Уайвис-холла и связанные с этим переживания привели к «сдвигу по фазе».
— Значит, ты был в Греции, — произнес он.
— М-м-м.
— Это все, что ты можешь сказать?
— А что ты хочешь от меня услышать?
— Если бы мне в твоем возрасте так же невероятно повезло провести десять недель каникул в Греции, у меня было бы что сказать, причем гораздо больше, чем это жалкое «м-м-м», уверяю тебя.
Они уже вошли в кухню. Матери и Бриджит там не было.
— За все это время ты даже не приблизился к своему наследству. Ты даже не знаешь, что с ним, а вдруг дом рухнул, или его подожгли, или снесли. — Отец закипал, накручивая самого себя. — Ты абсолютно безответственный, ты хоть понимаешь это? Никто не знал, где ты, никто не мог связаться с тобой. Ты мог умереть, а этот замечательный дом, на который тебе совершенно наплевать, мог рухнуть — и что бы мы делали? Белыми лебедями летали бы над Грецией?
Не выпуская сумку из руки, Эдам поднялся наверх, вошел в свою спальню и запер дверь. Сейчас он радовался, что тогда не разуверял отца в том, что вернулся из Греции. Позже, вспоминал он, отец высказался насчет его загара и добавил при этом что-то о «dolce far niente»[64] и праздных мечтателях. Эдам же не мог думать ни о чем, кроме фразы отца «белыми лебедями летали бы над Грецией», и, пока он поднимался по лестнице, заходил в комнату и садился на кровать, перед его глазами стояла одна картина: темно-голубое море, испещренное крохотными островками, яркое солнце, синее небо и стая белых лебедей с золотыми ошейниками, к которым золотыми цепочками присоединена волшебная лодка, формой напоминающая гондолу, и в этой лодке сидит он, изящно опустив одну руку в воду, на нем белая туника, он похож на античного героя.
Картина была такой красивой, а реальность — такой отвратительной, что Эдам упал на кровать и, к своему ужасу и стыду, разрыдался. Опасаясь, что отец стоит за дверью, юноша закусил простыню, чтобы заглушить всхлипы. Через какое-то время он встал, раскрыл сумку и достал дробовик, тот, что был двенадцатого калибра. Обмотав грязной майкой левую руку, он взял в нее ружье и протер его грязным носком, а потом убрал обратно в сумку и спрятал под кровать.
