Стратегия Ивана Васильевича включала в себя и дипломатию. Переговоры с Ахматом были фактически частью реализации общего замысла оборонительной кампании.
Оборонительная кампания на берегах Оки и Угры может быть признана образцовой, а о ее руководителе можно сказать, что он проявил качества стратега, которым может гордиться военная история нашей страны. Но никакие стратегия и тактика не могли бы принести успеха без основного элемента военного искусства, без самого материала, из которого произрастает победа или поражение. Этот материал — сами воины, которые фактически осуществляют замыслы полководца. И этот элемент в переломном для Русской земли 1480 г. оказался на высоте. Русский человек, землепашец и горожанин, сумел отстоять свою страну от страшного нашествия.
В истории есть события, которые своей яркостью сразу поражают воображение современников. Такой была, например, Куликовская битва. Но есть события, подлинное значение которых все больше и больше раскрывается с течением времени.
Когда столица Русской земли приветствовала воинов, возвращавшихся из похода, никто еще не представлял, что на самом деле произошло на берегах Угры. Поначалу казалось, что удалось отбиться от очередного нашествия, может быть самого крупного за последнее столетие, но и только. И лишь впоследствии стало ясно, что воскресенье, 12 ноября 1480 г., первый день, когда на Угре не осталось ордынцев, — это и есть первый день возрожденной независимости Русской земли.
Ордынское иго пало. Это было основное событие за четверть тысячелетия русской истории, с той страшной зимы, когда Батый залил кровью Русскую землю.
Итак, общий характер событий 1480 г. более или менее ясен. Но есть и спорные вопросы.
Осенью 1480 г. все силы русского народа сплотились для борьбы с грозным нашествием. Даже удельные князья, прекратив мятеж, активно участвовали в преследовании Ахмата. Но некоторые летописи и «Послание на Угру» (повлиявшее на летописцев) говорят о «злых советниках» великого князя, настаивавших на капитуляции перед Ахматом. Уже известный нам успенский (софийско-львовский) летописец называет и имена этих «советников»— Иван Васильевич Ощера Сорокоумов-Глебов и Григорий Андреевич Мамон. Они якобы советовали великому князю не «против татар за крестьянство стояти и битися», а «бежати прочь, а крестьянство выдати». Летописец не скупится на эпитеты по адресу этих «богатых и брюхатых», «предателей христианских».
В какой степени эта картина соответствует действительности? Ответить на вопрос можно только предположительно. Вполне возможно, что в окружении великого князя действительно были сторонники уступок Ахмату и даже отступления вглубь страны. В прежние времена такой способ действий был привычным. Ко времени событий на Угре окольничий Иван Ощера был уже немолод и, возможно, действительно давал советы в духе старого мышления. Но можно ли назвать его предателем? В молодости он был одним из самых верных и деятельных сторонников Василия Темного. В преданности Ощеры великий князь, по-видимому, не сомневался. Ощера дожил до глубокой старости, а его сын был впоследствии видным дипломатом.
Григорий Мамон — сын боярина, служившего князю Ивану Можайскому. Его мать этот князь сжег «за волшебство». Сам Григорий Мамон ничем, по-видимому, не выделялся. Но великий князь доверял и ему. Уже в преклонном возрасте, через много лет после Угры, Мамон стал окольничим. Может быть, Ощера и Мамоп действительно советовали «смириться» перед ханом. Но никакого практического значения эти советы не имели и на ход событий отнюдь не повлияли. Откуда же такой обличительный пафос у летописца? Гневные филиппики он расточает не только по адресу Ощеры и Мамона. Он клеймит великую княгиню Софью за то, что она «бежала» из Москвы, и не находит достаточно сильных выражений для осуждения людей, ее сопровождавших. Эти люди известны: бояре Андрей Михайлович Плещеев и Василий Борисович Тучко Морозов и дьяк Василий Долматов. На них великий князь возложил важную задачу — охрану своей семьи и государственной казны при эвакуации на Белоозеро.
Почему же летописец говорит, что они «хуже татар», и называет их «кровопивцами хрестианскими»? Тот же успенский (софийско-львовский) летописец с большой симпатией относится к удельным князьям-мятежникам, вопреки известным из Псковской летописи фактам приписывает им заслугу в защите Пскова от магистра, всячески осуждает поведение великого князя в дни стояния на Угре. Напрашивается вывод: летописец выражает мнение консервативной оппозиции. Под Огнем критики этой оппозиции оказались ближайшие советники великого князя и он сам. Оппозиция не носила характера национального предательства, но упорно защищала «старину» против тех крупных, необратимых перемен, которые несла с собой политика Ивана Васильевича. В той или иной степени в оппозиции находились удельно-княжеские и клерикальные круги. Уходящая удельная Русь сталкивалась с новым, единым Русским государством.
Появились и легенды, ставшие впоследствии очень популярными. Одна из них имеет корни в Типографской летописи, ведшейся при дворе ростовского архиепископа.
По словам летописца, при отходе от Угры русские и татары побежали друг от друга в разные стороны. Татарам казалось, что русские заманивают их в засаду; русские думали, что татары их преследуют.
Такой факт, конечно, мог иметь место. Люди, долгое время стоявшие в напряженном ожидании боя, могли поддаться внезапному чувству страха. Однако никакого практического значения этот эпизод не имел. Исход кампании был уже решен.
Тем не менее, как ни парадоксально, именно этот незначительный случай приобрел в позднейшей историографии чуть ли не хрестоматийное звучание. По тонкому наблюдению выдающегося историка А. Е. Преснякова, «легкой перестановкой фраз и небольшим изменением их редакции сообщение о конкретном факте обратилось в то „чудо", которое, вероятно, умиляло московских книжников, а... у более рассудочных книжников — историков XIX в. придало всему эпизоду несколько комический характер». Нелепая картина бегущих друг от друга войск отразилась в трудах Н. М. Карамзина и С. М. Соловьева, широко проникла в общие курсы, в школьные учебники, хрестоматии, популярные книжки XIX — XX в.
Другая легенда читается в «Казанской истории»— летописной повести, возникшей в середине XVI в. Автор повести красочно описывает, как Иван Васильевич «нимало убояся страха царева», «плевав» на басму, присланную ему ханом Ахматом, ее «на землю поверже и потопта ногами своима», а потом приказал умертвить послов Ахмата, кроме одного, «носяща весть ко царю»: «Тако же имам и тебе сотворити».[134] Художники XIX столетия неоднократно возвращались к этому сюжету. Картинка с изображением этого эпизода попала недавно и в школьный учебник.
Беда, однако, в том, что этот эффектный (с точки зрения автора «Казанской истории») эпизод, о котором не упоминает ни один современник, едва ли имел место в действительности. Как заметил еще Карамзин, он вовсе не соответствует характеру Ивана Васильевича, осторожного, хладнокровного и расчетливого, умевшего держать себя в руках при любых обстоятельствах и не любившего никаких «жестов». Как всякое подлинно великое событие, освобождение Руси от ордынского ига не нуждается в искусственной драматизации. Все было серьезнее, проще и сложнее.
Не выдерживает критики и третья легенда, нашедшая довольно широкое распространение в литературе. Согласно этой легенде, инициатором освобождения Руси от ига был не кто иной, как «царевна Софья», великая княгиня Софья Фоминишна. «Племянницу византийских императоров» (по выражению С. М. Соловьева) «оскорбляла зависимость от степных варваров», и она «уговорила» великого князя прервать эту зависимость. При этом она произносила гордые речи, вроде, например, такой: «Отец мой и я захотели лучше отчины лишиться, чем дань давать, я отказала в руке своей богатым и сильным королям... вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками»[135] и т. д. Как ни благородны эти речи, у них один недостаток — они, по всей вероятности, никогда не произносились в действительности. А реальность, как мы знаем, была гораздо менее романтичной. Нищая папская пенсионерка, бесприданница, нашедшая приют в Риме, не имела случая «отказывать» кому-либо в своей руке. У «племянницы императоров» не было особых оснований для надменности. Родной дядя ее, брат погибшего императора, служил турецкому султану и отдал ему в гарем свою дочь.[136] Став супругой одного из самых могущественных монархов Европы, Софья Фоминишна проявила достаточна реализма. Некоторые русские современники называли Софью римлянкой, а Берсень Беклемишев задним числом считал ее повинной в создании нового придворного этикета. Сам великий князь относился к своей жене, по-видимому, с достаточным уважением и допускал ее аудиенции иностранным послам. Но в источниках нет и намека на политическую роль Софьи. Совет «прервать зависимость», во всяком случае, был бы несколько запоздавшим — «зависимость» прервалась с момента вокняжения Ивана Васильевича.
