Зашевелились звери, закачались, заныряли усатые черные головы, пляж начал приходить в движение.
Резиновый шнур натянулся, рывком остановил меня. Из травы Чугунков делал свирепо знаки: назад!
Чтобы дать зверям время успокоиться, мы ушли. Теперь Чугунков решил записывать сам: сходил в домик, принес бамбуковое удилище, привязал на конец его микрофон, поплевал на ладонь, повертел в воздухе — поймал ветер, — прикинул, где выходить из травы.
Я около магнитофона. Под локтями трава. Перед носом — петлей, с бобины на бобину, коричневая лента.
Что там делает Чугунков?
Ползет, не поднимая головы. Когда до ближайшего зверя — светло-коричневой самочки — осталось шагов шесть, остановился, долго лежал. Котики, встревоженные приближением непонятного темного пятна, понюхали воздух, успокоились. Ветер был от них. Чугунков, не поднимаясь, подвинул палку с микрофоном к самому зверю, я нажал клавишу — закрутились бобины…
Потом Чугунков пополз к воде, где стайкой лежали черненькие. Этим он совал микрофон прямо в мордочки. Котята отворачивались, отступали, одного заинтересовала блестящая белая штука на палке, он подковылял к ней, ткнулся носом, попробовал на зуб…
Последним записывали большого секача. Тот уже покинул свой гарем и лежал в стороне от стада.
Это было далеко от меня. Чугунков подполз к зверю со спины, положил микрофон рядом с ним, великан не обратил внимания. Он, видимо, молчал, потому что Чугунков вдруг привстал. Секач уставился на него. Человек и зверь смотрели друг другу в глаза, потом кот качнулся и, тяжело перебрасывая с места на место ласты, стал отступать. Короткий рев — одинокий, низкий, недовольный — пронесся над берегом…
Вечером в домике мы слушали записи. Сперва шелестела, перематываясь с бобины на бобину, лента. Потом послышался плеск волн и беспокойное мычание — шумело лежбище, затем кто-то задышал, захрюкал — сонно, лениво. Самочка! Опять молчание… Жалобно заблеяли малыши. Заскрипело — котенок куснул микрофон… Наконец из шелеста волн и шуршания песка возник, перекрывая их, заполнил весь домик могучий рев потревоженного самца.
— Ну вот и получилось! — весело сказал Чугунков. — Не зря ползали.
Растопили печь. Юра поставил воду. Жаль лимона нет: за окошком тундра, низкое серое небо, вот-вот пойдет дождь, а на столе у нас лежал бы опять круглый, желтый, как маленькое солнце, лимон! Лежал и пах далеким ласковым морем.
В ожидании чая Чугунков с громом выметал за порог пустые банки. Из угла он вытащил изогнутую желтую кость, хотел выбросить ее, передумал, положил на окно.
Передо мной была точно такая же кость, как у Никанорова.
— Слушай, откуда она? — спросил я.
Чугунков возился уже с замком.
— Черт, не входит язычок!
— Я спрашиваю, что это за кость. Ведь это челюсть стеллеровой коровы. Я видел точно такую в поселке.
У Чугункова во рту были шурупы. Он держал их губами и крутил отверткой, опуская планку замка.
— Ых ут олно… — промычал он и вытащил шурупы изо рта. — Я говорю: их тут полно, в каждом доме. Каждому приятно думать, что ему повезло и он нашел кость стеллеровой коровы. На самом деле — это кость северного оленя. Когда-то на остров завезли оленей, было большое стадо… Можешь взять, будешь показывать друзьям…
— Ты злой человек. Значит, в каждом доме? А я было поверил…
— Связался я с этим замком… То ли дело было раньше: людей мало, никаких туристов. Жили без замков… Теперь только зимой хорошо.
И он рассказал, что за роскошь — одному на острове.
Как-то остался он тут до декабря. Зима была недружная: снег то шел, то таял. В вагончике сыро, пляж голый, котики уплыли, остался только один самец. Здоровенный секач! Лежит на песке — отощавший, ни жира, ни мышц. Что он так задержался? Все котики уже давно в теплых краях, а этот — словно жалко ему уплывать! — то спустится в воду, то вылезет обратно на берег…
— Прихожу я как-то утром, — сказал Чугунков, — а его нет, уплыл. И снег в этот день такой пошел! Все занесло. И мороз ударил…
На следующий год Чугунков приехал на остров очень рано — только лед сошел. Стоит на лайде, смотрит в бинокль. Вдруг видит — черная голова! Плывет какой-то зверь, отфыркивается. А это котик, доплыл, шумно вздохнул, вылез на берег и в самой середине пляжа самое лучшее место занял. Как застолбил! Для себя и для своей будущей семьи.
Лежит. Такой красавец, такой здоровяк! Откормился за зиму в теплых морях.
— Тут я и подумал: «Уж не ты ли это, мой друг, первым вернулся? Видно, крепко тебя назад тянуло…»
Так они вдвоем на берегу и просидели до вечера. Сидят и на море смотрят — кто приплывет вторым?
Пришел конец моему пребыванию у Чугункова. Надо было еще попасть на островок Арий Камень, где все лето жила Михтарьянц — второй человек, ради которого я приехал на Командоры.
— В поселке говорили, ее скоро оттуда снимать будут, успеешь? — спросил Чугунков.
Я решил возвращаться в селение сегодня же один по берегу.
Кирюха дня три как ушел. На прощание он отвел меня в сторону и, понизив голос, сказал:
— Жду! — Крепко пожал руку.
Мы были похожи на заговорщиков. Чугунков посмотрел на нас, покрутил головой, усмехнулся.
Я положил в рюкзак пачку пресных галет, привязал спальный мешок, взял фотоаппарат, вышел из домика и, перевалив через сопку, побрел по тропе вдоль берега.
Шел, стараясь не пугать животных, прижимаясь к крутому зеленому боку горы.
На лайде — гаремы, котиковые семьи: в середине — секач, колечком вокруг него самочки, сбоку — черной стайкой — малыши.
На песке, в воде, на камнях — туши гостей котикового пляжа — сивучей.
Я шел медленно, то и дело останавливаясь, присматриваясь, стараясь ничего не пропустить.
Вот два молодых самца стоят друг против друга, расставили ласты, вертят шеями:
— Хр-р-р! Хр-рр-р!
Должно быть, не поделили место. Один изловчился, цапнул зубами противника. По золотистой шкуре клюквенными брызгами кровь.
Раненый обидчика за лоб. Теперь у обоих шкуры в крови. Не выдержал тот, что поменьше: повернул — и прочь. Бежит, выбрасывает вперед ласты, подтаскивает зад. Песок — в стороны!
Бежал, бежал — на пути великан-сивуч. Котик с разбегу под него. Повернулся между ластами-бревнами и замер: «Куда это меня занесло?»
А сивуч даже не заметил. Спросонок хрюкнул, накрыл ластом беглеца. Торчит теперь из-под сивуча одна котикова голова.
Подбежал и второй. «Стоп! Куда делся обидчик?» Понюхал — где-то здесь! Присмотрелся: «Ах, вот он где!»
Рычит котик, грозит, а подойти боится. Страшно: сивуч — такая громадина! Клыки что ножи.
