– Ну, погляди-ка на эту красотку, – обратился он, чуть погодя. – Ну, погляди только.
Элли поглядела. Не без легкого отвращения она попыталась посмотреть на гусеницу его глазами.
– Посмотри, что она делает, – продолжал дер Хиир. – Будь она ростом с тебя или меня, то насмерть перепугала бы всех вокруг. Истинное чудовище, не так ли? Но гусеница мала, ест только листья, занимается собственными делами и добавляет миру толику красоты.
Элли взяла его за руку – ту, где не было червяка, – и они, вновь умолкнув, пошли дальше мимо колонок имен, выстроенных по датам смерти. Здесь, конечно, упомянуты были лишь убитые американцы. Но только в сердцах родственников и друзей и нигде более на этой планете не были запечатлены имена двух миллионов погибших жителей Юго-Восточной Азии. В Америке об этой войне чаще всего говорили так: дескать, политики подрезали поджилки военным. Психологически это объяснение было сродни «удару в спину», которым немцы объясняли свое поражение в первой мировой войне. Вьетнамская война нарывом выперла на общественном сознании страны, и президентам до сих пор не хватало храбрости проткнуть его. Последующие действия Социалистической Республики Вьетнам не облегчали этой задачи. Элли вспомнила, что американские солдаты во Вьетнаме привыкли звать своих противников «низколобыми», «косоглазыми» и «грязными». Может ли человечество надеяться одолеть следующий этап собственной истории, если народы не могут удержаться, чтобы не смешать с грязью своего оппонента?
Слушая повседневные разговоры дер Хиира, никто не признал бы в нем академика. Увидев его у газетного киоска, трудно было бы догадаться, что это крупный ученый. Явное несоответствие его речи качеству научных работ даже забавляло сотрудников. И его работы, и сам он приобретали все более широкую известность, и потому акцент становился как бы особенностью стиля. Но все-таки произношение некоторых слов, например «гуанозинтрифосфат», казалось, превращало кроткую и невинную молекулу во взрывчатку.
До них почему-то очень медленно доходило, что оба любят друг друга. Однако со стороны было виднее. Несколько недель назад, когда Луначарский еще гостил в «Аргусе», он, как случалось, разразился тирадой по поводу иррациональности языков. На сей раз объектом критики был американский диалект английского языка.
– Элли, почему люди «опять делают ту же самую ошибку»? Зачем здесь «опять»? И, если я не ошибаюсь, слова «зажигать» и «разжигать» – это одно и то же? А «закрутить» и «раскрутить» – наоборот? И если можно «рассвирепеть», почему нам никогда не удается «засвирепеть»?
Она устало кивала. Ей уже не раз приходилось слышать в Союзе, как он жаловался коллегам на противоречивость русского языка. Элли была уверена, что и в Париже услышит то же самое, но уже по поводу французской речи. Она и не думала возражать: любой язык не всегда точен, у каждого было столько различных источников, и потом им приходилось развиваться, отвечая на такие малозаметные раздражители, что было бы даже странно, если бы языки вдруг оказались абсолютно последовательными и внутренне непротиворечивыми. Впрочем, эти притворные жалобы явно развлекали ВГ, и ей просто не хотелось портить ему удовольствие.
– А вот еще одна фраза: «Влюбился так, что голова выше пяток», – продолжал он. – Она ведь нередко встречается, не так ли? Но здесь-то все наоборот. Это обычно у тебя голова выше пяток. А влюбился – и сразу пятки над головой. Разве я не прав? Вы ведь знаете, что такое любовь. А тот, кто выдумал это выражение, похоже, не представлял, что это такое. Ему казалось, что влюбленные ходят, а они на самом деле парят вверх тормашками, как на картинах того француза… как его там?
– Он был русским, – отвечала Элли. – Упоминание о картинах Марка Шагала позволяло ей по узенькой тропке выбраться из затруднительного положения. Позже она пыталась понять: дразнил ее ВГ или хотел вызвать на откровенность? А может быть, просто подсознательно заметил крепнущее чувство между дер Хииром и ею.
Отчасти причины нерешительности дер Хиира были понятны. Как научный советник президента, он вынужден уделять массу времени беспрецедентному, невероятно деликатному делу. А потому эмоциональная близость с ней, руководившей всеми работами, таила для него некоторый риск. Президента интересует лишь трезвый и непредвзятый взгляд. Кроме того, дер Хииру, возможно, придется предлагать варианты, с которыми Элли не согласиться и которые будут противоречить ее интересам. Так что любовь к Элли рано или поздно скомпрометирует деловые возможности дер Хиира.
С точки зрения самой Элли, дело обстояло еще сложнее. Прежде чем стать директором крупной радиообсерватории, дамой, обладающей известной репутацией, она переменила многих партнеров. И хотя любовь как таковую она признавала, замужество никогда не соблазняло ее. Она смутно припоминала четверостишие… кажется, Уильяма Батлера Йитса, которым пыталась утешить своих первых обожателей, обычно начинавших горевать, когда она объявляла им о завершении романа:
Напрасно мнить, что дар любвиПожизненно нам дан:Увы, частенько эпизодУдачней, чем роман.
Она вспомнила, каким очаровательным казался ей Джон Стогтон, когда ухаживал за ее матерью, и как резко изменился, едва став ее отчимом. Она, бедная, выходит замуж, а в нем вдруг открывается новая, абсолютно чудовищная личность, о существовании которой пока ничто не свидетельствовало. Эти романтические наклонности души делают меня очень ранимой, думала Элли, совершенно не намереваясь повторять ошибок собственной матери. Но перспектива безнадежно влюбиться в человека, которого потом уведут, казалась ей пострашнее. Что, если он ее попросту бросит? Этой мысли Элли не уделяла особенного внимания, явно считая подобное невозможным. А не имея серьезных чувств ни к кому, она сама никого не предаст… как это сделала мать по отношению к покойному отцу – в глубине души Элли была уверена в этом. Ей по-прежнему не хватало отца.
Но с Кеном, казалось, дело пошло иначе. Или, быть может, с годами у нее поубавилось запросов? В отличие от прочих известных ей мужчин в сложных и напряженных ситуациях Кен держался свободнее, сочувственнее что ли. Склонность его к компромиссу, дипломатический подход к научной политике, конечно же, объяснялись опытом и работой, но за ними, в глубине его, Элли видела нечто надежное. Она уважала его и за то, что наука стала неотъемлемой частью всей его жизни, и за настойчивость, с которой он старался привлечь внимание обеих предшествующих администраций к проблемам познания.
Поэтому они, соблюдая известное благоразумие, и встречались в ее крошечной квартирке в «Аргусе». Разговоры доставляли им радость, идеи порхали, словно воланы. Иногда обоим случалось почти точно угадывать еще не высказанную мысль другого. Кен был решительным и изобретательным любовником. Во всяком случае, ей нравились его феромоны.
Иногда она даже удивлялась тому, что говорила и делала в его присутствии, побуждаемая любовью. Элли уже начинала восхищаться им в такой степени, что изменилась и ее самооценка: она стала больше нравиться самой себе. И поскольку Кен явно ощущал то же самое, любовь и уважение в их отношениях постоянно «любезничали», пропуская друг друга вперед. Так по крайней мере считала она сама, вспоминая, что холодок одиночества не отпускал ее в компании многих друзей.
С Кеном было по-другому. Она охотно рассказывала ему о своих увлечениях, воспоминаниях, детских горестях. Он слушал более чем с интересом, часами расспрашивал ее о детских годах. Вопросы его были всегда точны, иногда проницательны, но тактичны. Она стала понимать, почему речь любовников отдает детскостью: в какой еще обстановке ребенок, упрятанный в глубине ее существа, отважился бы выйти наружу. Если возлюбленная симпатична тебе и в год, и в пять, и в двенадцать, и в двадцать, есть шанс, что все эти индивидуальности будут счастливы. В любви завершится их долгое одиночество. Быть может, степень влюбленности и определяется числом уровней личности, задействованных в данной связи. С предыдущими партнерами ей все казалось, что какой-то отклик находит лишь одна сторона ее существа, прочие же просто при сем присутствовали.
Уик-энд перед намеченной встречей с Джоссом они провели в постели. Вечернее солнце, проникая в щели венецианских штор, бросало лучи на их сплетенные тела.
– Обычно я могу говорить об отце… с легким чувством потери. Но если я позволю себе и в самом деле вспомнить весь его юмор и нашу глубокую привязанность – все, спокойствие рушится, мне хочется плакать, потому что он ушел.
– Нет вопроса: язык может освободить нас от чувств, – отвечал дер Хиир, поглаживая ее по плечу. – Быть может, в этом одна из его функций – помочь понять мир и не дать ему поглотить нас целиком.
