class="p1">Приглашение присесть на скамеечку значило многое. И прежде всего, что экзамен Раздабаров и Лыков выдержали. Подкова им поверил. А коль поверил Подкова, то поверят и прочие арестанты. Теперь предстоял разговор другого плана.
— Ну, а как думаете жить дальше? — спросил Подкова.
— По совести, — ответил за двоих Лыков.
По совести — это означало по уголовным правилам и понятиям, а они были известны: отказываться от работы, не вступать в какие бы то ни было контакты с лагерной администрацией, держаться своего круга, то есть общаться исключительно с теми, кто осужден за грабежи, кражи и убийства, но никак не с бытовиками и не с политическими.
— По совести — это хорошо, — сказал Подкова. — А только вы народ на зоне новый, здешние порядки вам незнакомы… И потому вас попытаются поломать через колено. А это очень больно. Не каждый выдерживает даже из нашего брата блатного. Один кондей[1] чего стоит! Холодно, голодно…
— Ну, — беспечно махнул рукой Раздабаров, — кондей так кондей! Нам не привыкать! Заодно сравню, который из них мне больше по сердцу — польский или здешний! И расскажу вам!
— Хорошо, — неопределенно произнес Подкова. — Теперь — спрашивайте.
— Да вопрос-то у нас всего один, — сказал Раздабаров. — О здешних порядках…
— А что порядки? — глянул на Раздабарова Подкова. — Порядки — как и везде. Правильные порядки. Вот мы. Там, — он вяло махнул рукой, — бытовики и всякая такая контрреволюция. Отношения между нами мирные. Они не воюют с нами, мы не воюем с ними. Они работают, мы живем по закону. Не работаем. Сбрасываемся в общую кассу. Понятно, кто что может. Или — кто что раздобыл. В польских-то тюрьмах знают, что такое общая касса?
— Нет, — покрутил головой Раздабаров. — Там каждый за себя. Хоть ты подыхай, а никто к тебе и не подойдет. Верней, подойти подойдут, но лишь затем, чтобы взять у тебя твое, когда ты отчалишь.
— Не по закону, стало быть, живут? — уточнил Подкова.
— Ну, так у каждого свой закон, — ответил Раздабаров. — В польских тюрьмах они такие, как я сказал. И в Лодзи, и в Кракове… Везде, где я чалился. Наверно, и в других местах тоже.
— Что ж так? — спросил Подкова.
— Наверно, потому, что нерусские, — пожал плечами Игнат. — Русский блатной — совсем другое дело. Душа у него другая.
Помолчали.
— А… — Раздабаров притронулся пальцем к плечу, что означало намек на погоны, а в самом широком смысле — на отношения с лагерной администрацией.
— А вот тут всякая сумятица, — недовольно покрутил головой Подкова. — О чем я и хочу вам поведать. Чтобы вы знали и вели себя правильно. До поры до времени и здесь все было правильно, пока не убили пятерых нехороших людей.
— Что значит нехороших? — спросил Лыков.
— Всяких доносчиков и осведомителей, — пояснил Подкова. — Стукачей, которые доносили «куму».
— Ну, так это же замечательно! — сказал Раздабаров.
— Может, оно и так, — неопределенно произнес Подкова. — А может, и не так, потому что на следующий день убили и «кума».
Ни Раздабаров, ни Лыков ничего на это не сказали, лишь переглянулись.
— Да оно не то беда, что убили «кума», — вздохнул Подкова. — А то беда, что грешат-то на нас! На блатных! Дескать, это мы… Вот даже спектакль устроили… Оставили рядом с убитым «кумом» нож, чтобы, значит, все думали, будто это дело рук блатных. Да вот только не убивали мы «кума». И его стукачей тоже не трогали.
— Оно понятно, — поддакнул Раздабаров. — «Кума» для чего убивать? Какой в том прок? Завтра на его место назначат другого. И еще неизвестно, каким он будет.
— То-то оно и есть, — согласился Подкова. — Но теперь-то все думают, что это мы убили. По лагерю так прямо-таки гул: вот, мол, блатные порешили «кума»! И нам от этого — сплошная докука. Трясут… Понаехали следователи — копают вглубь и вширь! Никто не верит, что это не мы. Трясут всякого уркагана. Сознавайся, говорят, ты или не ты? Вот и ко мне приходили уже два раза. Спрашивали. И вас тоже спросят. Непременно спросят, коль вы блатные.
— Ну, а мы-то что можем об этом знать? — развел руками Раздабаров. — Мы-то в лагере со вчерашнего дня…
— А все равно спросят, — убежденно произнес Подкова. — Может, вы что-то слышали или догадываетесь.
— Ну, спросят так спросят, — равнодушно ответил Раздабаров. — Что за дела?
— Так вы сообщите мне, когда спросят, — сказал Подкова. — Чтобы я знал…
— Это обязательно! — заверил Игнат, помолчал и сказал: — Но ведь «кума» и вправду кто-то порешил. Не говоря уже о стукачах. Значит, кому-то это было нужно. Кому же? И для чего?
— Вот и я о том же, — вздохнул Подкова. — Кому-то это было нужно. Но — кому?
— Может, таким способом администрация хочет расправиться с блатными в лагере? — предположил Лыков. — Вот и устроили представление.
— И порешили своего же «кума»? — возразил один из молчавших до сей поры блатных. — Ладно бы стукачей пришили, а то ведь опера! Второй человек в лагере после «хозяина»! Нет, тут что-то не так! Тут пахнет чем-то другим. Чем-то очень нехорошим…
— Вот-вот, — поддержал своего приближенного Подкова. — Похоже, завелась в лагере какая-то другая, помимо нас, сила. И эта сила не чтит никаких законов. Но что у нее на уме? Кто они, эти людишки? Чего хотят? Чую, плохие времена наступают в лагере. Тревожные и смутные. И все это нам, блатным, может выйти боком. Запахло в лагере кровью… Знайте это. И держите уши и глаза по-волчьи. Слушайте, приглядывайтесь, принюхивайтесь… И ежели что, информируйте меня.
— Хорошо, — ответил за двоих Раздабаров.
— Ну, тогда ступайте себе, — вяло махнул рукой Подкова. — А то ведь хвораю я. Утомился…
Раздабаров и Лыков молча встали и вышли.
— И что скажешь? — вполголоса спросил Раздабаров у Лыкова.
— Похоже, не убивали блатные оперуполномоченного, — ответил Лыков. — А значит, и его осведомителей тоже.
— Вот и я о том же, — вздохнул Раздабаров. — А отсюда — вопрос…
— И даже не один вопрос, а прямо-таки бесчисленное множество вопросов, — добавил Лыков.
Глава 15
На работу Раздабаров и Лыков выходить отказались.
— Ты, начальник, — сказал Раздабаров седоватому, со скрюченной левой рукой капитану, — найди мне такую работу, которая была бы мне по душе! А то — лесопилка! Твоя лесопилка для меня как оскорбление!
Раздабаров говорил и одновременно приглядывался к капитану. Скорее всего капитан был бывшим фронтовиком, получившим ранение и после госпиталя направленным на новое место службы. Как и он сам, Игнат Раздабаров. Игнат видел в этом незнакомом ему капитане родственную душу, ему хотелось обнять капитана, хлопнуть его по плечу, сказать
