и приму у этих мальчиков экзамен. Поверьте мне, гражданин начальник, что иначе никак нельзя!
— Ну, что делать! — развел руками сотрудник СМЕРШа. — Становитесь, ребята, перед зеркалом и начинайте корчить рожи. До тех пор, пока этот милый старик не будет вами доволен.
— А таки это правильно! — одобрил Лева слова начальника.
Целых два дня Игнат Раздабаров и Афанасий Лыков, хохоча и дурачась, вертелись перед зеркалом и корчили разнообразные гримасы. Лева Гармидер внимательно и со скорбным выражением лица наблюдал за их действиями.
«Им весело! — сам себе говорил старик, печально качая головой. — Они не понимают, что их может ожидать, и потому они смеются».
Тем не менее экзамен перед взыскательным Левой Гармидером Раздабаров и Лыков сдали.
— Который дурак или наполовину слепой, тот, конечно, может принять вас и за фармазона, и за налетчика, — вынес старик вердикт. — А потому молитесь, чтобы на вашем пути вам не встретился умный человек вроде меня… Ну, теперь, я так понимаю, мы будем делать наколки? Для этого, молодые люди, вам понадобится терпение и философское понимание жизни.
— Это бы ладно! — сказал Раздабаров. — С терпением и философией мы как-нибудь поладим! Но вот что делать потом, когда мы выполним задание? Что, так всю жизнь мне и ходить с наколками? Да ведь мне еще жениться! Кто же за меня выйдет, за такого-то? Скажут, настоящий жулик и бандит…
— Таки это никакая не проблема, — успокоил Раздабарова старик. — Как я наколки вам нарисую, так я их и сведу! Главное — вернитесь живыми с вашего задания. И уж тогда найдите опять меня. И все будет хорошо, и вы сможете жениться как порядочный человек, а не как бандит и жулик.
Когда наколки были нанесены, старик долго и придирчиво рассматривал результаты своей работы.
— Это хорошо, — похвалил сам себя старик. — Плохо другое…
— И что же плохо на этот раз? — улыбнулся Раздабаров.
— Плохо — это следы от ран на ваших телах, — сказал бывший уголовник. — Вот это след от пули, не так ли?
— Ну да, — подтвердил Раздабаров. — От нее, родимой.
— Ай, как плохо! — покачал головой старик.
— Но почему же? — не понял Раздабаров.
— Потому что где же это видано, чтобы в фармазона стреляли из винтовки? — горестно вопросил Лева Гармидер. — Фармазону обычно бьют морду. Зонтиком, веером, канделябром… Это, так сказать, приложение к его профессии. Но в фармазона никогда не стреляют из винтовки… Впрочем, — поразмыслил старик, — так было раньше. А теперь — я и не знаю. Может, теперь в фармазона стреляют из винтовки, а налетчика, наоборот, бьют по портрету дамским веером. Откуда мне это знать? Времена теперь другие.
— Что ж, будем надеяться, что они и в самом деле изменились. Я говорю о временах, — беспечно произнес Раздабаров. — И теперь в фармазонов и прочих мошенников стреляют.
— Оно конечно, — философски заметил старый уголовник. — Но таки я думаю, что в жизни всегда есть место чему-то постоянному и неискоренимому. Вот вы меня послушайте, это вам будет полезно…
И до самого вечера старый Лева Гармидер читал Раздабарову и Лыкову лекцию о неписаных законах, порядках и нравах в уголовной среде. Смершевцы слушали, не перебивая и не отвлекаясь. Они понимали: для того задания, которое они обязаны будут выполнить, это пригодится.
Глава 13
И вот сейчас два сотрудника СМЕРШа — Игнат Раздабаров и Афанасий Лыков — под видом осужденных уголовников ехали в вагонзаке. Конечной целью их путешествия был тот самый лагерь в Мариинске, где вначале убили пятерых заключенных, а затем — и местного оперуполномоченного.
Никто не должен был знать, кто они такие на самом деле. Даже начальник лагеря. Впрочем, один человек был все же в курсе дела. Это был следователь НКВД Карагашев, в числе других следователей проводивший расследование убийств, случившихся в лагере. Ему Раздабаров и Лыков должны были докладывать обо всем, что они выведали. Карагашев же должен был предпринять экстренные меры по защите Раздабарова и Лыкова и вывести их из числа участников операции, если их вдруг разоблачат. Причем неважно, кто именно разоблачит — осужденные ли, начальник лагеря или еще кто-то. И Карагашеву, и Раздабарову с Лыковым заранее были даны соответствующие инструкции, как им нужно будет действовать в этом случае. Конечно, при этом все надеялись, что такой случай не возникнет, но на самом деле — как знать? В действительности могло случиться все что угодно.
А пока поезд ехал и ехал, и прицепленный в его хвосте спецвагон скрипел и качался, будто это был не вагон, а корабль, плывший по бурной, неспокойной реке. На окнах вагона были решетки и еще — непроницаемые металлические ставни, так что никаких заоконных видов в окне не было, да и вообще непонятно было, в какую сторону движется поезд, ночь на дворе или день, весна или зима, светит солнце или, может, падает снег. Все было скучно, неопределенно, томительно, и эта скука, неопределенность и томительность раздражали и вгоняли в тоску всех вольных и невольных пассажиров вагона — хоть заключенных, хоть конвоиров. Конечно, можно было бы попытаться уснуть и тем самым скоротать путь, но попробуй усни в такой давке! Заключенных в каждом зарешеченном купе было в три раза больше, чем в самом купе было мест.
Афанасий Лыков в силу своего характера и само путешествие, и тесноту переносил легко. Он молча сидел на нижней полке, поджав под себя ноги и прикрыв глаза, и в таком виде больше походил на какого-то таинственного идола, чем на человека. А вот Игнат Раздабаров маялся. Для его легкой, стремительной натуры и сама езда, и томительное бездействие, и связанная с ездой неопределенность были невыносимы. Конечно, он старался держать себя в руках и внешне ничем не выдавал своих эмоций, но душа его не находила покоя. Ему нужно было действовать, он был создан для действия, как, скажем, птица для полета. Попробуйте запретить птице летать, попробуйте удержать ее связанной на земле!
Чтобы скоротать время и обрести душевное равновесие, Игнат стал сочинять стихи. Стихи у него рождались легко. Он не придавал большого значения своим стихам и тем более не считал себя поэтом, он просто произносил про себя или вслух сочиненные четверостишья и почти тотчас же их забывал. Вот и сейчас, покосившись на неподвижно сидящего Афанасия Лыкова, он хмыкнул, невольно завидуя его выдержке, и вполголоса пробормотал:
— Вот со мной приключилась беда,
Как мне быть при таких при делах?
Едет поезд незнамо куда,
А внутри его я в кандалах…
Игнат вздохнул, сам себе усмехнулся
