— Шланг успеем выпустить, — говорит Хлызов. — Давай сбалансируем самолет. Двинь-ка влево.
Движение штурвала передается машине, она входит в крен.
— Не рви. Видишь, пережал. Крен один-два градуса. Так… Отлично.
Слева плавает танкер.
— Сейчас начнем сцепку, — говорит Хлызов. — Голову прямо, учись видеть боковым зрением.
Танкер совсем близко.
— Всем на внешнюю связь! — Хлызов щелкает переключателем. — Двести семнадцатый, приступаем к работе.
Вот этого я ждал. Мне хотелось, чтобы Хлызов сам дал команду на сцепку. Я опасался, что командир двести семнадцатого, мрачноватый рябой майор, сразу отвалит, как только услышит мой голос. Сумасшедшая мысль, но она занимала меня весь полет. После паузы, которая показалась мне бесконечной, командир танкера медленно произносит:
— Внимание, триста первый.
За плоскостью самолета-дозаправщика появляется шланг.
Плавно двигаю вперед рычаги управления двигателями. Вот… сейчас… сейчас…
— Есть контакт! — кричат стрелки.
Я поворачиваю голову к Хлызову, но он, не глядя на меня, резко бросает:
— Обороты!
Да, тут уж не до бесед. И видеть-то в сущности ничего не видел. Могу только представить себе, как в пустом-небе плывут две серебристые машины, сцепленные черным шлангом.
Дозаправка закончена.
— Ну, — говорит Хлызов.
Теперь можно и мне голос подать.
— Счастливого пути! — кричу. — Спасибо за работу!
— До скорого, — роняет двести семнадцатый.
Танкер отваливает и быстро тает в небе.
На земле меня поздравляют с первой дозаправкой. Иван Плотников крепко жмет руку, он серьезен; Зарецкий торкает в плечо кулаком, радист улыбается, на лице Левчука обычное бесстрастие: ну, слетали…
Подходят техники. Они тормошат меня, смеются, говорят все разом:
— Сходил за керосином?
— Лиха беда — начало!
— Молодец, Андрюша!
— Он у нас такой.
Хлызов невозмутимо наблюдает за этой сценой.
— Ха, — лениво бросает он, и я узнаю прежнего Хлызова. — Есть еще ночная дозаправка.
ВИКТОРИЯ ХЛЫЗОВАОлег крепко держит меня за руку: мы уже несколько раз теряли друг друга в толпе. И чего только покупают! Рынок бедный. На дощатых столах разложены пучки салата, петрушка, горками свален редис. Вот и все. Или это просто весна, воскресенье, теплый солнечный день? Мужчины сняли пальто и плащи, держат их в руках. Какой-то усатый дядька запорожского вида вытирает пестрым платком потное красное лицо. Монотонный гул рыночной толпы, блеск солнца, разнеживающая теплынь… Олег останавливается у столов, приценивается. Кажется, сам процесс купли-продажи доставляет ему удовольствие. А нам всего-то надо два пучка редиски. Я слушаю, как Олег болтает с торговками. С ним даже по рынку интересно шататься.
Мы заходим в кафе на Базарной площади. Часть столиков по весне вынесена на террасу, над ними натянут полосатый парусиновый тент. Пока я снимаю пальто и вешаю сумку с зеленью на спинку стула, Олег делает заказ официанту. Это мордастый парень со скучающим лицом.
На столе появляются стаканы, бутылка вина, тарелочки с сыром.
— Ну, — говорю, — а дальше?
Олег отхлебывает из стакана.
— Тогда военком спрашивает: образование? Незаконченное высшее, отвечаю. Так положено. Не совсем, правда, понятно, что это значит. Либо у тебя есть высшее образование, либо его нет… А военком смотрит на меня веселыми глазками и говорит, что это даже неплохо — высшее образование, теперь, говорит, в армию приходит отличное пополнение, а в ведущих родах войск солдаты в массе своей среднее образование имеют… И так далее. Да ведь у меня театральное образование, говорю. А военком говорит: ладно вам, идите и служите хорошо.
Я пробую вино. Ужасная кислятина!
— Что? — спрашивает Олег.
— Кислятина, во рту вяжет…
— Это молодое вино. Оно быстро закисает. — Олег рассматривает этикетку на бутылке. — Видишь: ор-ди-нар-но-е. Ординарное, обыкновенное, без затей… Тебе что, совсем не нравится? Возьми ломтик сыра.
— Ты смотрел вчера концерт?
— Да, у нас в эскадрилье есть телевизор.
— Помнишь этого парня-пародиста? Мне очень понравились его шаржи на актеров.
Олег быстро кивает.
— Ты как будто не в восторге?
— Да нет, и вправду ничего. Только, знаешь, при некоторой наблюдательности это совсем несложно.
— Тогда почему мало хороших пародистов?
— Должен же кто-то п р о с т о играть.
— Нет, серьезно. Если у актера есть наблюдательность, как ты говоришь, чего бы ему не выступить.
— И выступают. Дома… Смешат друзей.
Олег вдруг поднимается из-за стола. Какое-то время он стоит неподвижно, потом внезапно ломается в талии. Взгляд его делается тусклым, на лице скучающее, сонное выражение. Ленивым жестом он достает из-за уха воображаемый карандаш.
— Здорово! Наш официант. Вылитый!
— А вот еще. — Олег оживляется. — Смотри!
Он делает глубокий вдох, застывает. Лицо надменное. Одна рука заброшена за спину, другая поддерживает несуществующий поднос.
Я прямо-таки вижу сытого лакея в напудренном парике, в камзоле с галунами. На нем короткие, до колен бархатные штаны, чулки, туфли с пряжками. Честное слово, здорово!
— Или вот…
Олег низко склоняется, глаза его бегают, на губах угодливая улыбка, нос так и ходит по лицу. Это трактирный половой с разобранными на прямой пробор волосами, с усиками, в белой косоворотке, подпоясанной белым шнурком.
— Да, да… Хватит. Довольно.
Олег садится за стол, наливает вина, но сразу не пьет. Обхватил стакан руками и молчит, краска схлынула с лица, глаза пустые… Он так неожиданно всегда меняется.
— Что с тобой?
— Не обращай внимания… — Он накрывает ладонью мою руку.
— Я знаю, Олег, ты все о том же думаешь. Перестань. Вернешься из армии, закончишь учебу, начнешь играть.
— Актеру надо приходить в театр пораньше. А что это: прийти в двадцать пять лет, еще ничего не сыграв. Будут на тебе воду возить… Очень долго будут возить.
— Но ведь у тебя есть дарование, есть вера в него, желание играть. Желание-то у тебя есть?
— Есть, есть… Не в этом дело. Знаешь, как бывает? — Олег делает глоток. — Что читают, когда приходят в театральный? Леонидов, Черкасов… Мейерхольд меня спросил, Эйзенштейн мне сказал, я опоздал на съемки, потому что задержался в Париже. И все такое. С этим и приходят. Сейчас, мол, зашибем, шапками закидаем. А начинается все с колхоза, месяц на картошке. Потом учеба: сценическое движение, сценическая речь — открытые слоги, закрытые слоги, придыхание, то-се. По три-четыре часа в день… Хорошо, учеба. А однажды смотришь, кто-то делает задания лучше тебя… Нет, тут не в одном самолюбии дело. Видишь, что в том другом есть нечто такое, что даже и объяснить не можешь. Талант? Дар? Ловкость? И вот тогда и спрашиваешь себя: а ты? Тогда и начинаешь психовать. — Олег замолкает, прихлебывает из стакана и уже другим голосом продолжает: — Один парень с режиссерского отделения пригласил меня в отрывок из Островского. Получилось хорошо. Я был счастлив. Потом взяли меня в арбузовскую пьесу. Не пошло. Я старался. Ничего! Потерялся я как-то. И тот парень меня больше не приглашал… После второго курса начинают присматриваться к нашему брату. Присматриваются, присматриваются, а потом — счастливый путь! Ну что вы, Сидоров, говорят, не отчаивайтесь. Будете ветеринаром. Вот последний выпуск: приняли на курс пятнадцать человек, а выпустили пятерых. — Олег долго молчит. — Вера, призвание… Чем меньше мне остается служить, тем больше я об этом думаю.
