А за водкой ездили в какие-то отдаленные райпо, где выдавали бутылки по счету — как патроны. Вместо водки часто подсовывали коньяк. Или Habana Club.
— Habana Club — хорошая вещь! Она была даже дешевле русской водки. На разницу можно было купить еще бутылочку пепси-колы. А когда Habana Club (т.е. ром) бодяжишь с пепси-колой, и пить легче, и вкусней получается, чем водка. Я лет через десять только узнал, что таким эмпирическим способом мы пришли к хорошо известному и банальному коктейлю, который называется «Куба либре». Но я еще ж и самогоноварение на тот момент продолжал! Хлебную гнал. Поскольку водка пропала, то я с особенным рвением упорствовал в грехе. Куплю — хорошо, а нет — у меня кислушка есть.
— Анекдоты были: «Остановка „Начало очереди к винному“. Следующая остановка — „Винный магазин“».
— И частушки. «Водка десять, мойва семь, ох…л мужик совсем». И стихи: «Стала жизнь тяжелою, стала жизнь несладкою. Что же ты наделала, голова с заплаткою?»
— Помнишь, мальчик спрашивает: «Папа, раз водка подорожала, ты теперь меньше будешь пить?» — «Нет, сынок, это ты будешь меньше есть». Да… Вот еще что интересно — как партаппаратчики на местах воспринимали тогда происходившее. С того первого горбачевского пленума возвращается в Калугу секретарь обкома. И сразу случилось беспрецедентное. Впервые в жизни главный калужский коммунист собрал не журналистское местное начальство, чтоб ему пошептать на ухо, а всю прессу. И не у себя, а в Дом печати лично пришел. Народу набилось, люди толпятся, на головах друг у друга сидят — как на картине «Ленин и план ГОЭЛРО». Мы подумали — ну, началось… Сейчас типа скажет: «Ладно, поваляли дурака, и хватит. Больше не будем щеки надувать, своих придурков расставлять, начинаем серьезно работать и искать нормальных людей, которые что-то умеют. И не надо больше „Голос Америки“ слушать — теперь вы сами будете про все писать». Но секретарь нам рассказывал про другое — где какая делегация сидела, как они рассматривали Горбача, что давали в буфете… В общем, перестройка на него произвела глубокое впечатление. — Ну, Горбач только пришел, в 85-м еще маразм крепчал…
Комментарий Свинаренко
О! Вспомнил! Мы говорим — вот, 85-й, перестройка, туда-сюда, высокая лексика и блатная романтика политической борьбы. А ведь на конец 85-го пришелся еще один наезд на меня провинциальных комитетчиков… Причем жесткий и агрессивный — опять речь шла о вербовке. Опять книжки какие-то изъяли… Возмутительно, да? Кругом перестройка и разгул демократии, а тут… Ну чего привязались, как не стыдно, да и зачем им такой клиент, как я? Глупо вроде. Но если вернуться к нашей второй главе, где мы говорили про КГБ, то логика в том давнем наезде есть. Им, возможно, дали указание провести последний призыв перед уходом в подполье. Причем брать надо было самых неожиданных персонажей, на которых никто б и не подумал. Типа меня. Чтоб потом проводить политику комитета. Никому бы и в голову не пришло, что такого парня кто-то дергает за ниточки — причем кто!
Кох: Только первые маячки появились, что вот-вот что-то забрезжит. Но надежду Горбач дал сильную!
— Дал. И поэтому мы как-то не придали значения тому, что он сразу пошел рубить виноградники.
— А он на Лигачева это спихнул. Он любил спихивать. Типа — я не знал, я был в Монголии. Нам же давали утечки, что это борьба внутрипартийных группировок. А сам он все время между струйками бегал, еще в ЦК.
— А Ельцин был тогда?
— Не помню. Давай посмотрим! (Залезли в Интернет.) Ага! Он с 85-го по 87-й был в МГК.
— Вот оно что! Мы еще не знали, а они уже тогда начали мериться…
— Не знаю, не знаю… В 85-м этого противоречия еще не было!
— Но Борис Николаевич уже присматривался, учился — как ездить на трамвае…
— Нет, он начал демократией увлекаться, когда его в отставку отправили. Когда на пленуме подвергли резкой критике и сказали: «До свидания, дорогой товарищ». В 85-м один Горбач солировал.
— А остальные понимали, что на этом рынке Горбач занял лидирующее положение и надо активно заниматься маркетингом, что-то придумывать… Да, вот еще! Я почему сбавил потребление алкоголя? Не только от усталости. Но и из трансцендентальных соображений: хотелось выйти за пределы наличного бытия, поднять какой-то серьезный проект. И вот я начал печататься в московских больших газетах. И слегка критиковать местную власть. Представляешь, открывает секретарь обкома «Советскую Россию», а там написано: «В Калужской области до хера отдельных недостатков». И моя подпись. Шок! Меня, бывало, вызывали в обком для строгих бесед. Какой-нибудь начальник рассуждает вслух: «Вот смотри, кто ты и кто я. Ты — мелкий служащий, ты даже ниже инструктора стоишь в иерархии. А я тебе — царь, бог и воинский начальник. Ты весь в моей власти. И вдруг я получаю орган ЦК, а там написано, что я — практически говно. Я теперь обязан писать им ответ на бланке: „Спасибо за критику, правильно вы мне указали, обещаю к годовщине революции принять меры…“ И выходит, что это я перед тобой так унижаюсь! Разве это справедливо? Не по понятиям это…» Я ему объяснял, что тут ничего личного, это как раз именно по понятиям, типа бандиты же не обижаются на ментов, что те их ловят. Потом еще заметка выходит. Они не могут меня уесть напрямую и потому заходят с фланга — обкомовская бригада десять дней работала по моим следам и написала десять страниц опровержения: неверно интерпретировал, не с теми говорил, злобно не отразил явные успехи, исказил политику, неверно осветил и проч. Вызвали меня на бюро обкома и сказали, что пора уж поставить вопрос о моем пребывании в партии. Я им ответил, что такая постановка вопроса для меня большая честь, потому что я в этой партии никогда и не состоял. «Как, — спрашивают, — ответственный секретарь газеты — и беспартийный? Ладно, иди. А вот вы, секретарь парторганизации газеты, останьтесь, с вами будет отдельный разговор…»
Еще я вспомнил важное событие 85-го года: одна девушка мне не дала. Это случилось 10 июля.
— Что, такое с тобой в первый раз случилось? Ты даже дату запомнил…
— Да нет, не в первый, конечно. А дату совершенно случайно запомнил, так вышло. И еще, может, потому, что она это сделала с особым цинизмом. После прошли годы, и эта девушка мне звонит.
— Ой, батюшки!
— Звонит — хочет устроиться на работу! Приходит…
— А ты ей говоришь: «Помнишь, ты мне не дала?»
— Нет, я сказал: «Какие ж вы, бабы, корыстные люди! Только материальной выгоды для! А когда я был молодым, подающим надежды, бедным…» Не взял я ее на работу. И еще пристыдил.
— «И всю тебя мне тоже не надо».
— Не надо. А что, значит, еще у нас было в 85-м?
— Да больше и ничего. Был просто какой-то неясный оптимизм. А конкретных представлений о том, куда двигаться дальше, не было.
— Все и говорили — оттепель!
— Ну да. Еще даже ничего не публиковали. Все на уровне острой партийной критики. Не более.
— Лигачев был злостный партаппаратчик. А Ельцин обычный партаппаратчик.
— Не звучал еще. А на международной арене что было? Рейган — и больше ничего.
— Ничего. А личная жизнь?
— Ну что, я женат был. Дочке уже пять лет… Чего ж тогда обсуждать личную жизнь — мою жизнь с женой.
— Кухня, перины — что интересного?
— Какие перины! Соломенные матрасики.
— А куда ты ездил?
— Каждое лето, как из ружья, я ехал к отцу на Волгу и там проводил все лето. Строили дом папаше. Дом кирпичный в итоге построили настолько большой, что родителя обвинили в нарушении партийной этики и чуть из партии не исключили. Объявили выговор и с работы выгнали. Он куда-то в УКС устроился. Получилось как? Он купил дом, мы в нем поначалу даже пытались жить, но после оказалось, что это невозможно — дом без фундамента, нижние венцы прогнили… В старом доме всего одно лето прожили, а потом таки снесли его. Зато очень красивое место! С участка видно Волгу, пароходы идут…
— А нельзя было жить в старом и тем временем строить новый?
— Где ж там второй дом строить? Участок всего-то 12 соток.
— Стало быть, у вас все шло по горбачевскому плану! Типа — вот, будем перестраивать, чтоб с человеческим лицом… А после один хер сносить пришлось. Ну-ну…
Комментарий Свинаренко
Я в те годы ездил только в командировки по стране — в Кузбасс какой-нибудь, в Рязань, в Иваново, в Вильнюс, в Питер, кстати. Брал отпуск в своей калужской газете — и вперед. Калужские начальники были страшно мной недовольны… Редактор газеты пытался перед ними выслужиться. Он, к примеру, не давал мне отгулов, ни под каким предлогом. А ну как я в этот день сделаю заметку в большую газету, а там опять поклеп? Я придумал, однако, безотказный ход: стал сдавать кровь. А донору за каждый стакан крови положено два отгула, по закону, вынь да положь. Так вот с утра бежишь на станцию переливания, тебе втыкают в вену толстенную иголку — а ты как бы работаешь невидимым кистевым эспандером, чтоб кровь легче вытекала. Ну вот, а после в редакцию со справочкой: а ну-ка мне два отгула! Так редактор, вот ведь человек, их мне давал тут же. «Мне, — говорю, — не нужно сегодня! Сегодня я отработаю!» «Нет, — отвечает, — по закону я имею право один отгул тебе сразу дать. Вот я тебе и даю. А один останется…» Я себе свободу покупал буквально кровью. А он мою кровь выплескивал на землю. А ведь считал себя не то что порядочным, а и вовсе принципиальным человеком. Как сейчас помню — все пытался изобразить мудрую улыбку. Наверно, в каком-то фильме про секретаря парткома подсмотрел. Еще так улыбались артисты в фильмах на пролетарскую тематику — типа старый мудрый рабочий.
