— А она? — поинтересовался Колька, разжевывая краюху.
— Смеется… «Кабы ты днем светил! — говорит. — А ночью я целоваться люблю!» Никакого серьезного разговора не выходит, — с грустью заметил он.
Дальше ужинали молча. Лемех вытер ладонью губы. Пуская клубы дыма, которые тотчас же растворялись в голубоватом мутном воздухе помещения, спросил:
— Спать будешь?
Колька отрицательно мотнул головой.
— Дождусь солнца, а там — побегу… Чтобы вместе утро встречать.
— Везучий, — с завистью посмотрел на него Петро. Колька, доев краюху, откинулся спиной на круглую стену башни и устало вытянул ноги. В полудреме лениво отвечал Лемеху, все чаще погружаясь не то в залетные думы, не то в навязчивый: сон…
Пришедшие с ним, вставали в небе невиданные рассветы. Они распрямлялись над горизонтами сиреневой зеленью, точно развернутые штандарты. Ночные тени морей погружались в глубины, и в ожидании солнца моря покрывались туманом едва уловимых, призрачных колеров. Этот туман был похож на пепел сгоревших радуг… Ветры замирали над океаном — и дни рождались в безмолвии, в котором звучала лишь одна мелодия — мелодии Песни синих морей. Она воскрешала бытие далеких людей, ставшее уже легендой, равно как и легенды, которые за давностью времен превратились в были. И тогда оживала веселая сутолока портов. Море сверкало сквозь частокол корабельных мачт. Над грязными набережными нависали бугшприты барков. С форштевней судов смотрели затуманенными глазами резные полногрудые нимфы. Они, казалось, звали матросов, загулявших на берегу. Но те, после долгих скитаний в морях, бродили по шумным улицам, радуясь непривычной тяжести земли под ногами, упиваясь смехом и взглядами женщин, как подогретым вином.
Иногда какой-нибудь белый барк, лениво развернув паруса, вытягивался из гавани. Он удалялся от берега долго-долго, словно все еще надеялся повернуть на шестнадцать румбов и возвратиться к уютным и тихим причалам. Моряки провожали его скорбными, немного виноватыми взорами, как провожают солдаты своих товарищей на войну. Белый корабль исчезал в синеве горизонта. И снова жизнь закипала в улицах, призывно смеялись женщины, я солнце искрилось под их ресницами и на влажных зубах.
Но всякий порт — недолгое пристанище кораблей. И потому мелодия улетала вслед за распущенными парусами. Она поселялась в стеньгах и реях, в жилистых топенантах, чтобы много месяцев затем перекликаться с ветром и видеть, как смуглые нимфы, украшавшие форштевни, бесконечно кланялись морю, словно благодаря за то, что оно вернуло им верность матросов.
Лунные ночи сменялись хмурыми, на смену штормам приходили штили, пока закаты по курсу не становились багряно-жухлыми, как опавшие листья. Небо осенних морей проносилось над мачтами. Ветер свирепел от холода. Метели свистели в стеньгах, и тени снастей в парусах отливали мертвою синевой.
Но курсы кораблей так же не вечны, как человеческие пути. Снова солнце экватора иссушало ванты, снова из палубных пазов сочилась пахучая перегретая смола. И однажды корабль приплывал к заветному берегу. Моряк, сошедший на сушу, встречал женщину, не похожую на других. Она протягивала ему руки, радостно говорила:
— Здравствуй, мальчишка! Откуда ты?
— С вест-тень-зюйда. С дороги, на которой все люди счастливы.
Море не торопило. Отданные якоря спокойно дремали на грунте, и мачты отдыхали от тяжести парусов. Акварель рейда нежно обласкивала обросшие водорослями борта. Тусклые иллюминаторы светились голубизной.
— Неужели это когда-нибудь кончится? — опрашивал моряк, с тревогой заглядывая в глаза подруги.
— Это будет всегда, — успокаивала она, — потому что любовь не кончается с нами и с каждым из нас.
— Сколько же жить нам с тобою вместе? — снова спрашивал он.
— Тысячу лет, — отвечала женщина.
Века, окутанные легендой, уплывали и таяли, как туманные дни. Менялся облик земли. Лебедки и краны вносили в хмельную, восторженно-звонкую сутолоку портов строгий рабочий ритм. Винты кораблей сокращали морские пути — матросы теперь приходили на берег из других городов, а не из синей пустыни. И только влекущая сила горизонтов оставалась прежней. Они обещали счастье на каждом румбе. Моряк, выходя на берег, надеялся всякий раз и ждал, что сейчас вот увидит женщину, не похожую на других, услышит свое, обращенное только к нему:
— Здравствуй, мальчишка! Откуда ты?
Эта вера была сильнее горестей, которые приносило море. Она звала на трапы судов, к штурвалам, в новые рейсы. Она оживала в запахах, что доносили ветры от берегов, во встречных кораблях, в утренней дымке, в которой вручала таинственная и вечная Песня.
О том, что мужество, — в груди; о том, что есть земля,О том, что счастье, — впереди: по курсу корабля…
И счастье, в конце концов, открывалось по курсу. На черемушном берегу встречалась женщина, не похожая на других, и матрос узнавал свой заветный, единственный румб.
— Вест-тень-зюйд, я люблю тебя!
Голова кружилась от избытка радости. Горизонты перед глазами качались, как пьяные. Облака, похожие на белые бриги, ворочали в небе через фордевинд. И женщина, не похожая на других, превращалась в девчонку, замерзавшую в подворотне. «В комнате, полной цветов!» смеялась она, и море вторило ей гремящим рокотом синих дорог: — «Сильно и дерзостно! Навсегда!»
Очнулся он от тишины. Тесное помещение было наполнено красноватыми лучами солнца. Осунувшийся от бессонной ночи Лемех машинально-привычно протирал сверкающие части остывшего фонаря.
— Проспал? — усмехнулся он устало.
— Погоди, — поспешно перебил Колька, напрягая память… Ну, конечно же: только что ему приснилась Песня синих морей. Она еще звучала в душе. Он даже уловил ее ритм и смутную, как тени убегающих волн, мелодию. Неужели он не припомнит, не воскресит слова Песни?.. Но они ускользали, туманились, отдалялись, становясь уже не воспоминанием, а лишь неясной надеждой. В конце концов, Колька и сам бы не смог объяснить, видел ли этот сон сейчас или много ночей назад. Он с сожалением вздохнул, поднялся.
— Пойдешь будить? — спросил завистливо Лемех.
— Пусть поспит, — потеплело лицо у Кольки. — В такое время хорошие сны видятся.
Попрощавшись с Петром, минул притихший, уснувший на дневные часы маячный дворик. По узкой тропинке меж хвощей и полыни спустился к морю. Разделся и с разбегу нырнул в студеную, прозрачно-зеленую воду… Позже, дома, наскоро позавтракав, старательно причесался перед зеркалом, переодел рубаху.
— Ты бы хоть в воскресенье дома посидел, — упрекнула мать.
Промолчал. Прошмыгнул в темные сенцы, а оттуда — на улицу. Не хотел встречаться с отцом: тот обязательно нашел бы какую-нибудь работу по дому, а Колька знал, что ослушаться отца не посмел бы.
День уже разгорелся над Стожарском. Солнечный свет плавал в дымчатых тополях, листьями-тенями играл на стенах домов, цвел в палисадниках на стеблях петуний и лилий, На крылечках мирно дымили ведерные самовары, в которых сжигали хозяйки ради воскресного дня пахучие щепы кипариса. Кое-где во дворах, под развесистым кленом или акацией, завтракали неторопливо семьи, и Колька, проходя мимо, улавливал запах свежепросоленного рыбца. А над берегом, пригретым солнцем, поднимался уже неутренний зной, сквозь который море казалось медвянисто-золотистым.
Туда, в это море, снова укрылась Песня, едва коснувшись Колькиного сердца. Неужели она не вернется больше, неужели ее никогда не услышат он и Елена? «Еленушка, лебедушка! Я должен немедленно рассказать тебе обо всем: о своем сне, о счастье, завещанном на нашей дороге…»
Колька прибавил шагу. На крыльце учительского дома увидел Якова Ивановича, поздоровался. Отводя глаза, точно рассматривал небо над морем, робко и нерешительно спросил:
— Елена проснулась?
Городенко взглянул на него сердито и хмуро — так, случалось, хмурился он в классе, когда бывал недоволен учениками. И Колька, зная привычку учителя, невольно потупился.
— Нету Елены, — сказал Городенко. — Уехала.
Колька непонимающе взметнул брови: о чем это Яков Иванович? Куда уехала? Зачем? А учитель внезапно потускнел, как-то вдруг, на глазах состарился и глухо, с нескрываемой грустью пояснил:
— Всю ночь не спала, бродила из угла в угол… А на рассвете собралась и ушла к полустанку. В Ленинград уехала…
Тени деревьев рябили стену, дрожали на ней, прыгали, не позволяя сосредоточиться, что-либо понять. В цветущих укропах гудели пчелы — их гул назойливо отдавался в висках. Где-то на соседнем дворе скрипел колодезный журавль. Плакал ребенок. За степью перекатывался далекий гром… Потом от берега донесся тоскливый крик чайки — словно полосонул Кольку по сердцу.
— Как же так? — вырвалось у него. — Значит, не любит?
