Турецкий не мог поверить, что слышит подобный вывод, в сущности, еще от ребенка. Вот уж, что действительно невероятно…
— А знаешь, Люсенька, — он внимательно посмотрел на девочку, чтобы не упустить из внимания возможную ее реакцию, — мне почему-то не показалось, что мама твоя такая уж слабая женщина. Тебе, конечно, виднее, ты постоянно за ней наблюдаешь. Но мне она беспомощной совсем не кажется. Наоборот, по-моему, она как-то даже нарочито собранно держится. Или я ошибаюсь?
— Думаю, что нет.
— Но тогда чем же объяснить такое противоречие?
— А это она с вами, дядя Саша. Вы человек новый, вот она и концентрирует свое внимание, чтобы не выглядеть совсем уж беспомощной в ваших глазах. Она ж вот так, близко, почти не сходится с людьми. А вы, как я вижу, пришлись ей по душе. Сумели установить душевный контакт. Потому она и хочет казаться перед вами решительной и мужественной. Но долго не сумеет, уж природа возьмет свое, и мама вернется в обычное состояние. Опять начнет ходить через калитку. А вы и сами очень скоро заметите в глазах ее полнейшую растерянность и беззащитность… Ну, прямо такая растеряха беспомощная, что просто ужас!
— Да-а? — с некоторым сомнением протянул Александр Борисович, тщательно скрыв ухмылку.
Чего-то ему не верилось. Да и порядок в квартире у «растеряхи» был почти идеальный — для ее жизненных условий. И все — чинно, как говорится, и благородно. Но это — совсем другое. А из собственного опыта уж он-то отлично знал, какие чувства испытывает мужчина, когда женщина, которую все считают беззащитной, растерянной и беспомощной, вдруг вспыхивает в его объятьях ярчайшим пламенем и творит, казалось бы, ну, совершенно невероятное… уму непостижимое.
— Интересно… Но ведь она же преподаватель. Да и философия — наука непростая, не каждому по сердцу. И как же с таким характером Дина Петровна справляется со студентами? Уж мне-то точно, а тебе, я думаю, тоже, хотя бы и отчасти, известно, что это за публика?
— Они ее обожают.
— Да-а-а?! — снова, но уже с изумлением протянул Турецкий. — А причина?
— Мама охотно вникает в их проблемы, искренне сочувствует и никогда не ставит плохих оценок. А они, тем не менее, стараются не пропускать ее «пар». Без острой необходимости. Которая ей всегда так понятна, улавливаете? — улыбнулась Люся.
— Фантастика… — пробормотал Александр Борисович.
— Все это было бы хорошо, дядя Саша, но я не знаю, как она здесь будет одна, без меня. Если я уеду. Понимаете, именно этот вопрос сейчас и является для меня самым главным. А остальное — решаемо, как смешно сказал вчера Филипп Кузьмич. Он, правда, такой сильный, что может одним пальцем человека покалечить?
— Только не проси его показать, — засмеялся Турецкий.
— Почему? Он неправду сказал?
— Нет, дорогая моя, просто мне хотелось бы надеяться, что ты — не столь кровожадна.
— Да, тут задумаешься… — Люся засмеялась, а потом медленно, с сомнением покачала головой.
Они еще немного поговорили, а время, между тем, подводило собеседников к началу школьных занятий. И как ни жаль было прерывать эту своеобразную исповедь Люси, разговор надо было заканчивать. Александр Борисович сказал, что проедет немного вперед, чтоб не «отсвечивать» тут, напротив калитки, за которой наверняка наблюдает охранная камера слежения. Там, немного подальше, Люся выйдет из машины и вернется к школе. А в конце занятий за ней подъедет Филипп Кузьмич. Наверное, на этой же машине. Но Люсе обращать на него внимание не следует. Он сам знает, что надо делать. А вот что касается ее соображений относительно мамы, то за это Александр Борисович просто обязан объявить девочке особую личную благодарность. И, разумеется, теперь за Диной Петровной он будет лично смотреть, чтобы ненароком чего-нибудь, в самом деле, не произошло.
— Дядя Саша, я вас очень прошу, ладно? А то она у меня такая беспечная! Вечно под удар лезет. Думает, если на асфальте зебра, то все водители обязаны тормозить, и не смотрит по сторонам…
Тоже, между прочим, ценное наблюдение.
— Ну, беги, и за маму не волнуйся, — с улыбкой сказал Люсе Турецкий и добавил самому себе: «Теперь я буду волноваться…»
Александр Борисович проследил в зеркальце заднего обзора, как Люся дошла до калитки, повернула на школьный двор, и успокоился. Мысленно пробежал основные моменты беседы с девочкой, еще раз подивился точности и «взрослости» ее оценок. Одна ему очень понравилась — касательно калитки. Это когда Люся обмолвилась, что скоро у мамы все вернется на круги свои, и она снова начнет ходить через калитку. Он не понял смысла фразы, и девочка пояснила, что так она обычно определяет для себя мамино душевное состояние. А суть вот в чем.
— Представьте себе, дядя Саша, что перед вами длинный и высокий забор. В нем — дыра, и через нее ходят люди. Даже тропинку давно уже протоптали. А калитка в заборе, где проходит асфальтированная дорожка, на целый квартал дальше. Увидели? — и когда он кивнул, выдала: — Так вот, мама в любой ситуации будет ходить только через калитку. А если она полезла, как все, в дыру, значит, у нее в голове временно завелись тараканы. Но это — ненадолго. Тараканы скоро уйдут, и мама отправится «правильным путем»! Теперь понятно?
— Еще как!
«Поразительная вещь, — думал он, — можно шутить, хохотать, изумляться, но… не любить таких женщин просто нельзя!.. Что ж ты, Володька… сукин сын?! Грех, говорят, так-то о покойном… А что делать прикажешь?… Неудачник! Страшное слово. И тем оно страшнее, когда ты убежденно оцениваешь им себя, подводишь итог и ставишь точку. Вот и приходится потом посторонним людям заботиться о самом твоем дорогом. О самом бесценном…»
Турецкий тронул машину и свернул за угол школьной ограды, чтобы вообще убраться с глаз школьной охраны. Сейчас сюда подъедет на машине Александра Борисовича Филипп Агеев, и они поменяются автомобилями. Тут же, в бардачке у Фили, смонтировано прослушивающее устройство, а микрофончик — в сумке у Люси. Тоже целая история, пока удалось ее убедить, что ни одно услышанное слово не будет употреблено во зло, и она согласилась. Да, принципы… Нет слов, мировая девчонка! А по поводу ее проницательности, точности характеристик и говорить не приходится. Дочь преподавательницы философии? Вот уж воистину! И она действительно, по-настоящему, без всяких соплей, любит свою мать. Ну, как же им не помочь?!
Тут, пожалуй, наиболее сложный и ответственный момент наступит тогда, когда возникнет острейшая необходимость убеждать Ирку в том, что данное дело являет собой самый натуральный альтруизм в идеально чистом его виде. И ничто иное.
А вот как объяснить? Значит, загодя надо готовиться, Александр Борисович, чтоб очередная и вполне ожидаемая гроза не застала тебя врасплох…
Глава одиннадцатая
ХОЛОДНЫЙ ДУШ
Вид у Антона Плетнева, когда он с утра явился в агентство, был явно утомленный, о чем свидетельствовал несколько воспаленный блеск глаз, нехарактерные, замедленные движения, некая общая помятость, но, в общем, было видно, что он доволен, как всякий сытый, ленивый котяра. На этом факте не преминул поставить акцент Турецкий, знавший причину заметных изменений во внешности приятеля и коллеги, но не с ехидством, а просто так, констатируя очевидное. Но Антон, вопреки ожиданию, набычился: знать, не понравилось. С чего бы это? Уже успели поссориться, что ли?
Турецкому, разумеется, хватило такта спросить об этом не при всех — имелась в виду только вездесущая Алевтина Григорьевна, — а лишь когда Всеволод Михайлович вызвал Альку к себе в кабинет, где у него сидел первый утренний посетитель. Наверное, им там какие-нибудь сведения понадобились, и она на короткое время исчезла.
— Ну так чего? — и не пытаясь сдержать ухмылки, спросил Александр Борисович.
— Да ничего? Откуда ты взял, будто что-то не так?
— А ты чего, не умывался, что ли? — не отставал Турецкий.
— Сашка, кончай, ну тебя к черту! — едва не взорвался Плетнев.
— И руки мыл? — не отставал Турецкий, но увидел, как вспыхнули глаза Антона, и демонстративно зажал себе рот ладонью.
— Эй, народ, не мешайте, — басом прогудел Володя Демидов, который сверял со Щербаком какие-то документы. — Девушку с пути истинного сбиваете. Постесняйтесь!
— Какая девушка? Где? — почти хором откликнулись Плетнев с Турецким и уставились на коллег.
— О! — поднял указательный палец Щербак. — У голодной куме одно на уме! Идите на улице покурите, вам же есть, о чем поговорить? Обменяйтесь взаимными впечатлениями, что ли…
— Ну, контора! Все про все знают! Интересно, кто продал, Филя наверняка?
Общий смех снял назревавшее было напряжение у Антона.
— Ну чего ты дурью маешься, Сашка? — тем не менее пробурчал он, выходя за Турецким на улицу и доставая сигареты.
