Лично Серёжку эти все беды мало задевали. Он получал, как и кухарка «по уговору», ему платила артель, а не контора. Мальчишка шмыгал в толпе от одной группы шахтёров к другой, прислушивался к разговорам. Чувствовал по настроению: что-то должно произойти… На крылечке, как памятник, заложив руки за спину, стоял урядник. На нём шашка, револьвер, витой шнур от плеча к поясу.
— Братцы, что же получается, — взывал со ступенек Деревяшкин. Он только что получил своё и, дёргаясь от возмущения, искал сочувствия у товарищей. — Когда бухгалтер насчитывает: «Вам! Вам! Вам!» — он бросал в воздухе чёрным пальцем, вроде перемещал костяшки на счётах, — «Вам!» — много получается. Держи карман шире! А приходишь получать, всё в обратную сторону кидают: «Нам! Нам! Нам!» — и ни хрена не остаётся!
— Я тебе сейчас всё объясню, — подошёл к нему Ромка Саврасов. Он раньше других успел получить деньги, уже принял в кабаке «маненько» за свою несчастную любовь и с гармошкой пришёл к конторе. Став между Деревяшкиным и урядником, растянул свою ливенку, лихо свистнул и запел: Дело йдёт, контора пишет, Кассир деньги выдаёт: Кому пышку, кому шишку, А кому как повезёт.
— Ты что, не нашёл другого места, где погулять? — спросил урядник.
— А и правда, ваше благородие, — согласился с ним Ромка, — давайте уйдём отсюда.
— Дур-рэк! — презрительно сказал урядник и отвернулся.
Толпа не расходилась. Она не была плотной, никто не напирал, люди свободно заполняли шахтный двор между ламповой и конторой, торговали талонами, делились слухами, чего-то ждали.
Шахтёры оказались застигнутыми врасплох. Гнетущее настроение растерянной толпы в любую минуту могло полыхнуть буйством. Не хватало одного толчка, чтобы сдетонировала вся масса. Но время шло, наваливалась усталость ночной смены, то по одному, то небольшими компаниями отлучались в кабак — благо он стоял в сотне метров от конторы, и возвращались слегка одуревшими, кто-то уже храпел под кирпичной стенкой ламповой. Передавались новости: на Прохоровском руднике и шахтах «Русского Провиданса» тоже отменили надбавку, а на Бальфуровке расплату по зимним расценкам давали ещё со вчерашнего вечера.
Часам к одиннадцати толпа начала редеть…
Через несколько дней после этих событий в артели Иконникова появился новый крепильщик. (Рязанцы говорили — крепельщик). Звали его Пров Селиванов. Лет тридцати с небольшим, среднего роста, крепенький — мужик как мужик. Но если присмотреться как следует, была в нём одна особенность: правое плечо немного повыше левого. Чуть заметная кособокость. Поэтому, когда разговаривал, то вроде бы не всерьёз, вроде бы слегка подшучивал: я, мол, с вами говорю, но всё это такие мелочи… И пожимал плечом. Хотя на самом деле и не пожимал — оно всё время было приподнято.
Работал он красиво
Лезет Серёжка по лаве, впивается ему в коленки острая угольная мелочь, пыль порошит в глаза, скрипит на зубах. Сквозь стену пыли мерцают лампадками огоньки в забое. Тоска. Хрипит, корячится саночник. Лежит на боку забойщик, раскинув для упора ноги. С хрипом бьёт обушком под самый корень пласта. При каждом замахе (ведь лёжа работает!) ёрзает всем телом, извивается. Чем глубже зарубит он щель снизу, тем легче потом рубить уголь. Не станет опоры у пласта — зависнет, а то и осядет, пойдёт под обушком крошиться. Опытный забойщик сразу и клеваж* определит. А если без подрубки этот пласт выковыривать, не один зубок на обушке сломаешь, изойдёшь потом, а толку не будет. Вот и пересиливает себя забойщик, всё глубже загоняет обушок в щель, все силы собирает для удара. Смотреть на это жутковато и… совестно.
Зато возле Селиванова можно отдохнуть душой. Сидит он — одну ногу под себя, плечом в кровлю упирается. Руки — каждая сама по себе работает. Небольшие дощечки у него заранее нарезаны. Приложит к кровле дощечку, под неё — стойку, и одним ударом обуха загонит так, что она струной стоит. Ползёт дальше, а за ним, как по шнурку, цепочка крепёжных стоек вдоль лавы. Посмотреть любо-дорого.
Заметил Селиванов, что мальчишка-лампонос глаза на него пялит, блеснул зубами. Лицо чёрное, как сапог, только белки глаз светятся, да зубы, если улыбнётся. Но в шахте такое редко бывает.
— Что, пацан, разглядываешь?
— Ловко у тебя получается.
— Привычка. Я, брат, по столярному делу с десяти лет. Мастер над верстаком нагибается, а мне наоборот — тянуться приходилось. Рос я плохо, всё правый локоть на верстак задирал — вот и скособочился.
— У меня тятя красиво работал. Кузнецом был.
— Помер тятя, что ли?
— Ага.
— Жалко…
Первые дни Селиванов, придя с работы, всё больше отлёживался. А потом стал задерживаться у стола, под керосиновыми лампами. Там кто рубаху штопает, а кто на плите портянки сушит, переворачивает, чтобы не сгорели, если для них на верёвке уже места нет. Но чаще всего за столом картёжники. Он подсядет к ним, сам не играет — присматривается. Приглашали — отказывается. «Сначала, — говорит, — всё высмотрю. Не люблю в дураках оставаться». Газетку смятую вытащит, читает. Профессор голопузый!
Вот так сидят однажды вечером, некоторые уже и по нарам расползлись, захрапели. Вдруг двери нараспашку, влетает Гришка-саночник, взъерошенный, глаза горят:
— Братцы! — орёт он со злой весёлостью. — Айда татарву лупить! Там щас драка будет — возле татарского балагана.
Мужики бросили карты, заскрипели нары, кто-то поспешно искал картуз. А новый крепильщик шагнул к Гришке да таким испуганным голосом:
— И больно они тебя побили?
Понял Гришка, что Селиванов вроде передразнивает его горячность. Обиделся.
— Ты, чудила, кривой да ишшо, выходит, глухой! Драка только заводится.
— А чем же тебе татары не угодили?
— В артели Ермолая Калиткина шесть вагонеток добычи пропало. Татарва их контрольному мастеру за свои выдала.
— Так пусть побьют контрольного мастера.
— А ну тебя, — отмахнулся Гришка, уже подрастерявший свой пыл. — Ты бы тут ишшо губернатора вспомнил.
— Зачем сразу губернатора? — вроде как свысока, вроде насмехаясь, говорит Селиванов. — Вот Василий Николаевич Абызов, наш управляющий, всех обокрал в получку. Тут тебе не шесть вагончиков…
— Что ты пристал ко мне! — взмолился Гришка. — Летнюю добавку отменили не только у нас.
— Потому что хозяева загодя договорились. В один срок это сделали. Уж они-то друг за дружку горой, хоть наш Абызов русский, Рутченко — украинец, Бальфур — француз, а Монина, хозяйка чулковских шахт — еврейка.
Шахтёры от удивления рты разинули, прислушиваясь, как Селиванов разделывает Гришку. Дело, конечно, не в Гришке, а в том, как свободно всякими словами и фамилиями бросает новичок, вроде бы он не раз встречался с тем же Рутченко или Абызовым. Драться им уже расхотелось. Зачем куда-то идти, если вот оно — развлечение. Да и слова, которые говорил Пров, — такие необычные и вместе с тем понятные, — будоражили. Он же, поняв, что его слушают, позволял себе даже паузы. Вроде приглашал, чтобы кто-то ещё вмешался в их разговор. Но шахтёры молчали. Гришка прошёл к столу и сел на лавку.
— Ты, братец, заметил, что у меня одно плечо перекошено, — без особой обиды сказал Селиванов, — это не страшно. Вот когда мозги набекрень… Мало того, что вас тут хозяева доводят до скотского состояния, так вы ещё и друг друга лупите.
— Ну, будя уже… Навалился на Гришку, — вступился за него Деревяшкин. — Он же не с кем-нибудь, с татарами посчитаться хотел.
— Вот-вот! — оживился Селиванов, как будто только и ожидал этих слов. — А чем я лучше татарина или ты? Давай разберёмся. У тебя семья под Рязанью уже от Аксиньи-полухлебницы на мякине сидит. Землю-то, поди, богатому соседу продал или отдал за долги, иначе не торчал бы тут летом. А у него, татарина, детишки под Казанью тоже не марципаны кушают. И копейку свою он потруднее твоего зарабатывает. Ведь татарским артелям отдали шестую северную лаву — самую дальнюю и мокрую. А расценки те же!
Ефим Иконников ушёл спать ещё до того, как вбежал Гришка. Артельщик занимал самые дальние нары, они были отделены от остальных цветастой, захватанной руками занавеской. Необычный разговор в казарме привлёк его внимание. Он вышел к свету, стал прислушиваться. А крепильщик, пожимая плечом (хотя на самом деле и не пожимал), разъяснял артельным:
— Я же древесину знаю, как свою душу. Лаву-то дрянью крепить приходится: лес маломерка, сырой, отходы санитарных рубок. Вместо распила дают обапол. А по горным правилам сюда хороший лес положен. Управляющий по всяким отчётным бумагам должен хороший лес указывать. И наверняка указывает, а разницу в цене себе в карман кладёт. Тут не копейками пахнет… Сегодня лава спокойная, а завтра какое нарушение, не дай Бог, — вы же своей кровью платить станете. А почему? Да потому, что дурака и в церкви бьют.
