— Зачем лукавить? Ясно же, что я предлагаю вам стать нашим сотрудником. Тайным.
— Чтобы свои же и удавили? — криво усмехнулся он, но не обиделся.
— У вас нет своих. Разве что ещё по девятьсот пятому году кое-какие грешки. Вы, как мне помнится (это Щеколдин сказал наобум), уже работали на заводе в девятьсот пятом?
— Да.
— Тем лучше. Ваше настоящее имя буду знать только я. Агентура принадлежит организации, но знают агентов лишь отдельные сотрудники, коим такое право доверено государством. Я, к примеру, не видел агентов, которые выходят на моих подчинённых. Знаю их работу, их клички, но — ни лиц, ни фамилий.
— А если я не соглашусь? — щупая припухшую щёку, капризно спросил Коняхин.
— Подниметесь и уйдёте.
Ротмистр долгим, властным взглядом уставился на мастерового, который нерешительно заёрзал на стуле, и после паузы продолжил:
— Вы дерзкий и свободный человек, нисколько не обижены государством, а значит — заинтересованы в защите его устоев…
Щеколдин работал с вдохновением. Не зря он сегодня после бессонной ночи застрял в полицейском участке. Давно искал случая выйти на столь заманчивую кандидатуру преуспевающего эгоиста из «чисто рабочей» среды. Коняхин, как выяснилось в разговоре, вырос на заводе, стал виртуозом своего дела. Мог открыть наполовину коробок со спичками, поставить его на наковальню и ударом многопудового парового молота аккуратно закрыть, ничего не повредив. Он возвысился над другими рабочими и поверил в свою исключительность. Человека с такой безукоризненной рабочей биографией, да ещё неглупого, можно было внедрить в нелегальную организацию и, если умно направлять, даже вывести в её руководство.
В секретной инструкции департамента полиции рекомендовалось «приобретение и сбережение внутренней и секретной агентуры как единственно вполне надёжного средства, обеспечивающего осведомлённость». Инструкция предписывала:
«Следует всегда иметь в виду, что даже слабый сотрудник, находящийся в обследуемой среде («партийный сотрудник»), неизмеримо больше даст материала, чем общество, в котором могут официально вращаться заведующие розыском… Поэтому секретного сотрудника, находящегося в революционной среде или в другом обследуемом обществе, никто и ничто заменить не может».
Впрочем, Щеколдин знал это и по своему опыту. Посмотрев на часы, сказал:
— Не могу вас задерживать дольше, чем это необходимо для составления обычного протокола. Завтра вечером жду, как договорились. Боковая дверь будет открыта, и даже в коридоре вы никого не встретите.
Коняхин встал и в нерешительности задержался на какие-то секунды. Ротмистр подумал, что он хочет протянуть руку на прощанье. Тоже встал, отвёл руки за спину и кивком головы простился. Только у новоиспечённого агента другое было на уме.
— А как та сволочь?.. — он имел в виду своего обидчика из арестантской.
— Не ваша забота, — мягко улыбнулся ротмистр. — Мы не прощаем обид, нанесённых нашим сотрудникам.
Когда в кабинет вернулся пристав, Щеколдин сказал ему:
— Я, пожалуй, пойду. Ничего интересного. Кстати… которые учинили драку в арестантской, отпустите их тоже. О самой драке — ни слова. Её не было. Не бы-ло!
ГЛАВА 6
Перед пасхой и сразу после неё многие шахтёры, как птицы перелётные, покидали вонючие балаганы, каютки, землянки и уходили к родным гнездовьям — в Курскую, Рязанскую, Казанскую… и — какие там ещё? — губернии. Шли к жёнам, детишкам, но главное — к земле: вспахать и засеять свою деревенскую полоску, вырастить урожай, которого так и не хватит на всю семью. Осенью, вернувшись с поля в избу, главный кормилец становился всего лишь едоком. Поэтому, когда молодые скворчата и грачи-сеголетки только нагуливали жирок, закаляли свои крылья перед дальним перелётом, мужик забрасывал за плечи котомку, прибивался к стае таких же земляков и двигал на заработки. От Покрова до Пасхи…
Сезонные приливы и отливы лихорадили работу шахт. Летом деревенские разбегались, добыча падала. Восполнялись же хозяйские потери осенью, когда у контор собирались сиволапые с похудевшими за время пути котомками. На зиму снижались расценки, оживлялась система штрафов, дорожали продукты в хозяйских лавках. Послабления наступали лишь после Пасхи.
Но в 1912 году назаровским шахтёрам и майскую получку выдали без летней надбавки. Когда иконниковская артель пришла к конторе, там уже собралась толпа. Это было в девятом часу утра. День обещал быть жарким. После бессонной ночи (артель пришла сразу после смены) Серёжку пошатывало, болели от яркого солнца глаза.
— Что, Ефим, с чемоданом пришёл? — встретил артельщика кто-то из знакомых.
— Держись, сейчас тебе выдадут!
Ефим протолкался к небольшому окошку кассы, которое выходило в просторный коридор конторы. За ним пристроились другие. Увидев его, кассир протянул расчётный листок и начал мусолить деньги. Иконников долго рассматривал бухгалтерские пометки.
— Ну, расписывайся, — поторопил его кассир.
— А ты ничего не напутал? — спросил артельщик.
— Я к этим бумажкам не касаюсь. Знаешь же… — вразумил его кассир, — пишет контора.
— Тогда подожди… — Ефим повернулся и пошёл с листком в бухгалтерию.
Забойщик Деревяшкин, неграмотный, нагнулся к окошку, назвал свою фамилию и спросил:
— Сколько у меня?
— Тринадцать с полтиной деньгами и двенадцать талонами.
Деревяшкин швырнул листок, не поставив на нём креста, и пошёл вслед за артельщиком. Несколько человек, которые слышали этот разговор, присоединились к ним. Общая бухгалтерия занимала большую комнату. Столы расчётчиков стояли за деревянным барьером. В это утро, конечно же не случайно, здесь присутствовал Клевецкий. Когда шахтёры один за другим стали заходить в комнату, Леопольд Саввич возмутился:
— Куда это вы всем базаром прёте? Некогда, что ли?
— Это мои, ваше благородие, — вступился Иконников. Артель тоже знать хочет… — поднял он перед собой расчётный листок.
— Ну, пусть двое останутся. Остальные — марш за дверь! -
Клевецкий знал, как разговаривать с этим народом. И когда задние попятились, выходя в коридор, спросил: — Что тебе не ясно?
— Я, господин бухгалтер, перед народом отвечаю. Ежели мне столько, — он протянул листок, то забойщику…
— Тринадцать с полтиной деньгами, — подсказал Деревяшкин.
— А ты помолчи, — строго одёрнул его Клевецкий, — я с артельщиком говорю. Хотя — тринадцать рублей тоже на дороге не валяются. По работе и деньги.
— Тут ошибка вышла, — сдерживая волнение, сказал артельщик.
— Сейчас проверим. Поднимите артельную ведомость, — обратился Клевецкий к расчётчику.
Тот раскрыл полотнище артельной ведомости и забубнил почти заученно:
— Общая-сумма-с-учётом-рубль-вагончик…
— Постой, — спохватился Ефим. — Рубль десять!
— Кто тебе такое сказал? — опять энергично вмешался Клевецкий. — Почему ты распускаешь подстрекательские слухи? Рубль был — рубль остался. Какие могут быть претензии?
— Но это же форменный грабёж! — взмолился Ефим. — Осенью, когда снимали гривенник…
— Потрудитесь выйти вон! — с каменным лицом произнёс Клевецкий. — Я таких слов насчёт «грабежа» не слышал. Это политическая пропаганда.
Артельщик боялся самого слова «политика». С налитыми кровью глазами вышел он из бухгалтерии. А у крыльца конторы народу прибавилось Спорили, шумели… Убитым голосом сообщил он окружившим его шахтёрам:
— Сняли надбавку летнюю.
— Дак и не надбавка это вовсе! — закричал взъерошенный, уже подвыпивший мужик, стоявший у крыльца. Только что он доказывал это другим, а теперь повернулся к Ефиму. — То ведь когда кризис придавил, на зиму снижение делали. Вроде чтобы шахту сохранить от разорения. Наши кровные забирали, а по весне возвращали.
— Какая разница… — отмахнулся от него Ефим.
Толпа перед конторой не уменьшалась. Самые нетерпеливые убегали в кабак, хватали по стаканчику и снова возвращались. Тут же шла бойкая торговля талонами. Часть заработка выдавали не деньгами, а просто бумажками. На каждой было написано «Талонъ 1 рубль» и стояла печать общества Назаровских рудников. Принимали талоны только в шахтной лавке. Товар тут был похуже, чем, скажем, в купеческих лавках Макеевки, Прохоровки или Юзовки, и стоил дороже. Талоны покупали семейные и которые жили в Назаровке, но не работали на шахте. Лавкой пользовались многие, но платить в ней рубль за рубль не хотели. Покупали по дешёвке талоны. В общем, в выгоде были все, кроме шахтёра. Если артельные жаловались кухарке на однообразие пищи, она говорила:
— А вы мне денег дайте — на базар схожу, выберу чего-то свеженького. За талоны далеко не разбежишься. Что есть в лавке, тем и кормлю.
Лично Серёжку эти все беды мало задевали. Он получал, как и кухарка «по уговору», ему платила артель, а не контора. Мальчишка шмыгал в толпе от одной группы шахтёров к другой, прислушивался к разговорам. Чувствовал по настроению: что-то должно произойти… На крылечке, как памятник, заложив руки за спину, стоял урядник. На нём шашка, револьвер, витой шнур от плеча к поясу.
