— Давай заглянем, вдруг они уже ушли?
Мы с Асей пробираемся мимо Ксении и прислушиваемся. Голосов в комнате не слышно. Приоткрываю дверь. В открытую форточку уплывает струйка дыма, как будто Джин старается догнать своего повелителя. Вокруг машинки разбросаны листы с начатыми строчками. Из одного листа сделана плевательница. Папа лежит на диване, отодвинув ноги на стул. У него теперь часто болит голова.
Пока Ася раздевается, успеваю сложить листы стопкой и перевернуть их неисписанной стороной вверх. Плевательницу заворачиваю в чистый лист и выношу на кухню в ведро. Ася выскальзывает на кухню вместе со мной.
Нужно поискать что-нибудь в кладовке, чем принято кормить гостей. Отпираю замок. Неудобно, Ася может подумать, что мы боимся воров. Но у нас все запирают и комнаты и кладовки.
Так. В столе — хлеб, за окном — масло и зеленый консервированный перец. Вчера же щи в кастрюле были? Да… это уже не щи. Гуща на донышке. Ставлю кастрюлю на керосинку. Ася насмешливым глазом показывает на сиреневое трико Елены Яковлевны, которое сушится над плитой.
Ладно, штаны-парашюты — это еще ничего, хорошо, что сейчас день, и Ася не заметила, что у нас на кухне выросло три лампочки, три счетчика, три выключателя…
Щей маловато. Что бы на второе придумать? Не варить же сморщенную картошку, висящую в сетке. Больно уж она страшная. Правда, на папином приемнике валяется сыр и колбаса в промасленной бумаге, но как-то неудобно взять. Хоть бы Ася не заглянула в кладовку, а то получится, что я жадничаю. Намазываю толстым слоем масло на хлеб, сверху кладу галошу перца.
— Надо же, вы еще на керосинках готовите, а у нас уже год как газ провели! Красотища: спичку поднес — и огонь! У вас, наверно, тоже скоро газ проведут, я видела, во дворе канаву копают.
Только бы Ксенин «мужик» сейчас с работы не пришел, а то Ася решит, что мы тут беспросветная деревня.
Щи закипают. Совсем мало для двух тарелок. Если бы Ася была в комнате, можно было бы воды добавить. А так…
— Ася, давай мы щи из одной тарелки будем есть?
— Конечно, лей в одну тарелку, чего лишнюю посуду пачкать.
Стараюсь есть со своей половины медленнее, чтобы Асе больше досталось. Для обеда еды, конечно, маловато. Ася берет еще одну зеленую галошу, отрезает толстый кусок хлеба. Выскакивает Ксения. Господи, никогда без нее спокойно не поешь.
— Чего, девчата, грибков хотите? У меня грибки хорошие, без червей, сама солила.
Ксения выносит миску сыроежек. Уплетаем грибы с хлебом и маслом. Ася показывает глазами на размалеванные Ксенины губы. Меня разбирает смех, но смеяться нельзя, Ксения догадается, что над ней.
В комнате папа спит, запрокинув голову, и, когда вдыхает, у него получается храп. Опасливо кошусь на Асю — вдруг смеется? Нет, подошла к шкафу с киноаппаратурой, потрогала маленький “codac”, большой съемочный аппарат с телеобъективом, перебрала коробки с чаплинскими короткометражными фильмами, которые папа привез из-за границы.
— Ася, хочешь, расскажу вот этот фильм?
— Шепотом?
— Угу.
— Ну, давай.
Начинаю рассказывать про Чаплина на курорте. Приманиваю Асины глаза, как бродячего кота кусочком колбасы. Наконец-то она перестает смотреть на меня как на маленькую. Смеется. Не надо мной — над Чаплиным.
Проснулся папа. Он сердится, что я не купила ему лекарство от головной боли. Как объяснить ему, что неудобно было бросить Асю? Хоть бы он поскорее одевался на работу, а то придет мама, и сразу станет заметно, что они не разговаривают.
— Ну-с, юная подруга моей дочери, чем занимаются ваши родители?
Ой, папа, разве можно так прямо спрашивать у человека про семью? Мало ли что в семье может твориться.
— Мать — артистка. Не думаю, что великая. Она сейчас в таком возрасте, когда молодых героинь играть трудно, а для старух — она слишком молода.
Ой, Ася, разве так можно по— взрослому говорить про родителей? Теперь папа может подумать, что и я про него кому-нибудь так говорю.
— Мда-а, что-то не заметно в ваших высказываниях дочерних чувств. Ну, а кто ваш отец?
Ой, про отца вообще никогда нельзя спрашивать. Ведь у многих же нет отца.
— Он режиссер. О его работе сказать ничего не могу, потому что вижу его не чаще раза в месяц. И то в домашней обстановке.
Хорошо еще, что Ася не стала рассказывать про то, как обедает у отца, и про его жену.
— И в каком театре они работают?
— На Литейном.
— Мда-а, Литейный, конечно, не БДТ.
Не хорошо папа говорит, разве человек виноват, что должен работать не в самом лучшем театре? Скорей бы мама пришла. Пусть уж лучше люди совсем молчат, чем говорят друг другу правду.
Два звонка! Длинный и короткий! Мама! Бежим с Асей в прихожую открывать. Мама красивая. В новой пушистой шапочке.
— Я прямо как чувствовала, Асенька, что ты к нам придешь: иду мимо кондитерского — заглянуть не заглянуть? Устала, в очереди стоять не хочется. Нет, зашла. И такие там свежие эклеры оказались — просто чудо!
Зачем она с Асей говорит таким голосом, будто вот у Аси семьи нет, а у нас есть, и будто Ася теперь тоже немного мамина дочка.
— Ой, эклеры! Мои любимые!
И Ася тоже говорит не таким голосом, как со мной и с папой, а будто она и вправду просто пятиклассница. Ну и ладно, пусть как хотят, так и говорят. А я пойду чистить картошку. А то мама так расспрашивает, что мы на обед ели, что получается, будто я для Аси пожадничала этой сморщенной картошки.
Не буду есть пирожные. Нарочно чай с одной булкой стану пить. Подумаешь, они там в дочки-матери играют, а ты тут чисти одна картошку, как Золушка.
— Ты, Асенька, любишь, когда картошка поджарена с золотистой корочкой? Для того, чтобы получилась корочка, нужно не всю картошку сразу класть на сковородку, а жарить небольшими порциями.
Надо же, кто б мог подумать, что из такой дохлой картошки можно приготовить настоящее блюдо для гостей? Получается, что я жадина-говядина. Ну и пусть, все равно к пирожным не притронусь.
Ой! Не заметили. Обе не заметили, что я чай без всего пила. Ладно, тогда я нарочно предложу одна посуду помыть.
Ой! Обрадовались и обе ушли в комнату. Теперь хоть зубами скреби эту сковородищу, к которой картошка приросла. Даже спина устала внаклонку над тазом стоять. Может, присесть на табуретку?
— Чо, Ксения, чайком-то хошь побаловаться? Мужик-то твой спит? Ну, пусть поспит, а мы тут вкусненького покушаем.
Ну вот, только Ксении с Еленой Яковлевной на кухне и не хватало. Сейчас прицепятся.
— Да не ставь свой чайник-то, у меня еще утренняя заварка хорошая. Я чо хочу сказать: мы с тобой всю жисть пашем, а ни разу не додумались посуду сидя мыть. А нонешняя молодежь по двум чашкам грязь развезла — и пожалте — устала!
Сползаю незаметно с табуретки. Надо же, и у этих чувство юмора оказывается есть. Одну меня бедную бог обделил. И что удивительно: только что ссорились, кричали друг на друга, аж до «Русского дизеля» слышно было. И вот, пожалуйста — опять чай вместе пьют. А торт у них какой огромный!
— Я в магазине хоть и вкалываю — вон, даже руки ломит — зато завсегда сыта буду. Я торт могу хоть каждый день кушать. Ему срок реализации пройдет — товаровед раз штампик. И хошь выкидывай, хошь домой неси — лишь бы заведующая человеком была.
Я даже спиной чувствую, какой вкусный торт у Елены Яковлевны. Наши эклеры тоже были ничего. Зря я от них отказалась.
— Ле-ена-а! Иди-и торт ку-ушать!
— Како-ой?
— С розами!
— Не хочу-у! Я не люблю-ю с ро-озами! Я люблю шокола-адный!
— Вот поганка, такой дорогой торт, а она, видите ли, не любит. Зажралась нонешняя молодежь, в блокаду бы их.
Выскальзываю в кладовку и в темноте откусываю кусочек эклера. Укладываю остаток в коробку, чтобы незаметно было. Нет, заметно. Съедаю его весь. Потом еще один. Закрываю кладовку на ключ. Убегаю в комнату.
— Асенька, а тебе не поздно будет одной в темноте возвращаться? Может, мы пойдем, тебя проводим?
Нет. Я не хочу вместе с мамой провожать Асю. Я хочу с мамой гулять отдельно. А с Асей отдельно. Пусть я завистливая, пусть жадная, но когда Ася вдвоем с мамой, им как будто тесно со мной. Они как будто выталкивают меня.
Почему мама с папой никогда мне ничего не говорят?
Обо всем приходится догадываться.
— Поедешь в Елисеевский, купишь все по списку.
Раз меня посылают в Елисеевский, значит, у нас будут гости. Но гости у папы с мамой общие — а как же тогда продукты в кладовке: мамины на полке, папины на приемнике? Или гости — это из одной жизни, а сыр и колбаса на испорченном приемнике — из другой?
Действительно, когда мама собирается в гости, и надевает платье с меховой каемкой или синий костюм с газовым шарфом, мне сразу хочется скакать вокруг нее по-собачьи. Потому что такая мама не похожа на нашу обычную жизнь. Она либо из другого времени, либо из другой страны.
Папа тоже гордится этими платьями. Он говорит, что заказывал их у портнихи с безукоризненным вкусом, у которой шьют самые блестящие актрисы города. Только не хорошо, что по его словам получается, что у него и у портнихи вкус есть, а у мамы нет. И что вообще: вкус только у тех, кто за границей был.
