Женщина судится за четвертую кражу; она признается, что украла часы, отрицает, что украла вместе с тем штаны у рабочего; плачет и рассказывает, что у нее умерло двое детей, а муж убит во время забастовки. Свидетельница изобличает ее в краже обеих вещей, председатель оглашает справки: при допросе у следователя подсудимая сама говорила, что муж ее жив, и указала его адрес; это подтверждается семейным списком; детей у нее нет. Вместо «несчастная» хочется сказать «лгунья». Я думаю, что защитник не менее самой подсудимой виноват в естественном раздражении присяжных.
Молодая девушка судилась по 9 и 2 ч. 1451 ст. ул. о нак. Она жила в прислугах в Лесном, скрывая беременность; чувствуя приближение родов, она зашла во двор пустой дачи и, разрешившись от бремени, оторвала пуповину, не перевязав ее, и спрятала ребенка в куче сухих листьев. К счастью, за нею следил дворник соседней дачи; когда она вышла на улицу, он подобрал ребенка; его спасли, а через несколько времени разыскали преступную мать. На судебном следствии эта женщина отрицала свою виновность и, утверждая, что рожала в первый раз, объяснила, что, оторвав пуповину, она вовсе не думала бросить ребенка; напротив, она пошла к себе за бельем для него; а прикрыла его листьями для того, чтобы его не нашли собаки. Когда судебное следствие было закончено и спокойные показания свидетелей с очевидностью показали присяжным, что объяснения подсудимой были сплошной ложью, председатель обратился к ней с вопросом: «В обвинительном акте записано с ваших слов, и здесь вы подтвердили, что это были ваши первые роды. Правда ли это?»
– Правда.
Председатель открыл дело и прочитал приговор другого суда, которым подсудимая была осуждена по 2 ч. 1460 ст. улож., т.е. за сокрытие трупа внебрачного ребенка.
Девушка совершила жестокое преступление. Может быть, она не разу не слыхала слова искреннего укора. И в первый, и во второй раз преступница видела кругом себя доносчиков, преследователей, изобличителей, карателей; сочувствия она и не могла вызвать, по крайней мере, во втором случае. Но кто знает? Несколько простых, сердечных слов, сказанных человеком, пришедшим помочь ей, могли бы раскрыть ей глаза и смягчить сердце; она принесла бы на суд самое драгоценное, что может дать от себя грешник, – раскаяние. Но вместо сожаления, вместо покаяния она лжет. Неизбежное последствие – вместо сочувствия и желания облегчить ее наказание у судей и у присяжных поднимается раздражение. Она изобличена в покушении на жизнь своего ребенка и не кается, не плачет, а лжет.
Подсудимая сама виновата, конечно. Но я утверждаю, что больше виноват ее защитник: он не сделал и попытки убедить ее, что ее погубит ложь. Он не мог не видеть, что запирательство не имеет смысла, что присяжным не придется сомневаться о том, был ли у подсудимой умысел лишить жизни ребенка, и что спор может быть только о вменении преступления в вину. А затем он знал не только то, что подсудимая утверждала, будто рожала впервые и что это записано в обвинительном акте, но знал также, что это ложь и что ложь эта уже опровергнута приложенным к делу судебным приговором. Он должен был предвидеть, что подсудимая повторит и эту заранее изобличенную ложь перед судьями и присяжными, и он не предостерег от нее подсудимую.
Как бы ни было велико преступление, как бы ни были сильны улики, закон не вынуждает признание у подсудимого; он может отказаться от всяких объяснений; обвинитель должен изобличить его. Но не ясно ли, что и в этом случае ложь и клевета могут только повредить ему?
Муж обвиняется в убийстве жены. Подавляющие улики говорят, что он убил ее, чтобы жениться на другой женщине, но он отрицает свою виновность. Первая свидетельница – домовладелица, у которой служила покойная, показывает, что она была работящая женщина безукоризненного поведения. Председатель предлагает подсудимому дать объяснение по поводу этого показания; он говорит, что, живя отдельно от жены, слыхал от посторонних о ее изменах и два раза заставал ее «на месте преступления» (слова подсудимого) с другими мужчинами. Ряд последующих свидетелей подтверждает, что покойная была безупречной женой. Для судей и для присяжных ясно, что подсудимый клевещет на мертвую. Могут ли они удержаться от движения негодования в душе? Подсудимый несколько раз повторял эту клевету; председатель, обязанный предоставить ему все законные средства к оправданию, не считал себя в праве остановить его, и присутствовавшие несколько раз вынуждены были испытать стесненное сознание своего бессилия перед поношением убитой женщины ее убийцей. Мне кажется, в этом была ошибка председателя. Эта клевета была не защитой, а ненужным, бессознательным самообличением подсудимого; ее можно и должно было остановить. Конечно, об этом можно спорить; многие, пожалуй, скажут, что это было не ошибкой председателя, а исполнением закона. Но разве нельзя было предотвратить эту отвратительную клевету? Я утверждаю, что опытный адвокат, приглядевшись к грубой натуре подсудимого, заранее сказал бы себе, что он способен на подлость и не способен понять, что может только повредить себе подлостью; настоящий защитник угадал бы, что он будет лгать и что ложь будет именно клеветою на покойную: это слишком обычная черта уголовной психологии. Я утверждаю, что эта предусмотрительность была прямой обязанностью защитника. И если бы подсудимый по своей нравственной тупости сказал ему, что видит в этой клевете единственную возможность смягчить свою кару, защитник обязан был бы разъяснять ему, что, если бы присяжные поверили этой лжи, она была бы только лишней уликой против него, в измене лишний повод к озлоблению подсудимого против покойной.
Нужно ли говорит о последствиях? Присяжные заседатели не дали подсудимому снисхождения, и суд приговорил его к бессрочной каторге.
Нельзя не заметить, что в этом возмутительном деле со стороны подсудимого была возможна вполне целесообразная ложь; такая ложь могла бы сделать его почти недосягаемым для возмездия за действительно им совершенное злодеяние. Его жена жила в работницах на Охте; он посещал ее изредка; 26 июня 1907 года он неожиданно потребовал, чтобы она ехала с ним в деревню; она собрала свои вещи, и они ушли вдвоем; после этого она не возвратилась; через три дня в Новой Деревне, на пустыре был обнаружен сильно разложившийся труп женщины; полицейский врач по наружному осмотру признал, что она умерла от апоплексии вследствие опьянения; личность покойной осталась неустановленной, и труп был предан земле. Спустя некоторое время Василий Л. женился, а через год по доносу кого-то из близких его или его первой жены против него было возбуждено обвинение в двоеженстве. Начатое предварительное следствие выяснило, что первая жена его пропала без вести и что близкие люди подозревали его в убийстве ее; по указаниям дальнейшего расследования был вырыт из могилы труп женщины, найденной мертвой в Новой Деревне. Платье, юбка, рубаха и одна серьга сохранились вполне; сохранились и волосы, а знакомые Евдокии Л. удостоверили, что, уходя с мужем из усадьбы на Охте, она надела те самые вещи, которые оказались на мертвой. Вскрытие трупа не дало никаких указаний на причину смерти.
На предварительном следствии и на суде Василий Л. утверждал, что не заходил за женою на Охту 26 июня 1907 г. Эта ложь и была основной уликой против него; судебное следствие установило с полной достоверностью, что он был на Охте в этот день и ушел оттуда вместе с женой. Но если бы вместо того, чтобы бессмысленно лгать, подсудимый признал этот несомненный факт и затем заявил, что, дойдя до Новой Деревни, убил жену ненамеренно, что между ними произошла ссора и после нескольких ударов кулаком по голове он бросил ее на месте ссоры в бесчувственном состоянии, не зная, не подозревая даже, что удары были смертельные, – конечно, такая ложь была бы спасением убийцы. Его защитник указал бы присяжным на два обстоятельства: во-первых, причина смерти не установлена; во-вторых, признание подсудимого в ненамеренном убийстве на самом деле устанавливало только нанесение им жене побоев неопределенного свойства; может быть, тяжких, может быть, не тяжких; и у судей, и у присяжных осталось бы сильное подозрение, что подсудимый убил жену, чтобы жениться на любовнице, но признать убийство доказанным никто бы не мог.
Да, если бы убийца сумел солгать, он ушел бы от возмездия. И конечно, это не единственное в своем роде дело; но я не думаю, чтобы таких дел было много, и, во всяком случае, с возможностью такой лжи надо считаться как с действительно неизбежным злом; против нее должна быть направлена умелая борьба следователя и прокурора. А если бы Василий Л. принес повинную, и особенно если бы судьи заметили в нем раскаяние или хотя бы сожаление о своем преступлении, они, вероятно, нашли бы возможным и справедливым уменьшить в некоторой мере его наказание.
