— И теперь скажи мне, сеньор: разве не прав был наш мальчик? Ты хоть понимаешь, что теперь, когда у нас — президент Альенде, обязательно будет издан этот закон? Возможно, он уже мало чем поможет нам, арауканам... Возможно. Но для очень многих крестьян он будет в самый раз, сеньор, это точно.
— А о чем еще говорил Хосе Сегундо?
— В этом добровольном самопожертвовании, говорил он, заложен большой политический смысл. В долинах сейчас сгоняют с земель их хозяев — обедневших креолов. Это издревле были пахотные земли, но сейчас там появились золотодобытчики и скотоводы. Я думаю, золото есть и здесь, месторождение может оказаться в любой части зоны, сказал Хосе Сегундо. Вот почему они рвутся сюда. Как жаль, что у нас нет уже времени искать его, а то мы смогли бы нанять целую армию адвокатов.
Той же ночью я подробно рассказал ему обо всем, что проделал по его просьбе, ты помнишь, сеньор, о чем он меня просил?
— Я помню все, Анголь Мамалькауэльо.
— А я все успел сделать к его приходу.
— Потом был праздник — медан,— говорит Анима Лус Бороа.
— Верно, это было самое примечательное событие тех дней. В назначенный срок, с восходом солнца, все вышли из своих хижин, одетые в рабочую одежду. Дом Хосе намечено было построить за километр отсюда, может, чуть дальше.
— А что говорила Дельянира? Как она вела себя?
— Она только смеялась и глаз не сводила с него, сеньор. Редко когда я слышала от нее хоть словечко, сеньор,— говорит Анима Лус Бороа.
— Но как женщина, ты можешь сказать мне, что творилось в сердце юной индеанки?
— Свершившееся чудо, тайная гордость, счастье творилось.
— Я сам осмотрел то место,— говорит старый, одобряющий Анголь Мамалькауэльо.— Все было сделано так, как я им велел, и оброненная там иголка резала бы глаз мимо проходящему человеку. В центре наши девушки выкопали квадратную яму для очага и выложили ее стенки деревом и глиной. Потом с берегов реки Думо принесли крупные круглые гладкие камни, они отлично держат тепло, когда ночью все дрова превращаются в тлеющий уголь. Около семи утра юноши начали копать ямы для опорных столбов. Двое из девушек уселись плести из конского волоса длинные и прочные косички, а наши жены стали готовить пищу и разливать мудай по большим глиняным кувшинам.
В день медана, сеньор, дом поднимается очень быстро, потому что строят его всей общиной. На все это уходит ровно столько времени, сколько нужно, чтобы приготовить праздничное угощенье. Это подарок, который община делает новобрачным. Каждый вносит свой вклад: кто работает, кто приводит домашних животных, кто несет дичь, всякую утварь, рабочие инструменты. И когда начинается праздник, дом уже готов полностью, стоит, будто всегда так и стоял. Неподалеку — огород, по двору расхаживают куры, в загонах — козы и свиньи. Чулан полон еды, есть запасы мудая на случай, если заглянут гости, есть инструменты, чтобы хозяева могли работать по дому, ухаживать за огородом и полем, в доме хранится оружие, теплится очаг, расстелено мягкое ложе из шкур нестриженых овец. Таков наш обычай, сеньор.
Ближе к полудню стали настилать потолок. Делается это так: берутся привезенные из леса бревна — одинаковой длины и толщины. Их кладут в ряд, плотно друг к другу и плотно связывают с помощью тростниковой бечевки, она здесь зовется «воки». Ничего крепче воки я не знаю, сеньор. Затем берется глина, и ею обмазываются места стыка бревен, это делается для того, чтобы ни одна капля дождя никогда не попала на пол, сеньор. Глине дают немного просохнуть. Потом потолок укладывают на становые столбы с уже готовыми стенами. С той стороны потолка, которая обращена к небу, ровными рядами проложены прочные длинные косички, сплетенные из конского волоса, по ним, как по желобкам, будет стекать дождевая вода. Там же, по углам, уложены крупные, широкие и плоские камни, чтобы ни в какую бурю ветер не сорвал крышу. Вот и вышло, что дом Хосе был готов уже к трем часам дня. Мальчик наш был очень счастлив. Он сказал:
— Анголь Мамалькауэльо, а ведь это — первый дом в моей жизни. Мой дом... Ты понимаешь, Анголь Мамалькауэльо?
— Как не понять, Хосе,— ответил я ему.
— А потом мы открыли кувшины, и начался пир. Он продолжается два-три дня, потом каждый, кто хочет, может вернуться домой — отдохнуть, отлежаться. Никто в обиде не будет, всем известно, что силы человеческие не беспредельны. А Хосе плясал, и всем понравилось, как он пляшет. На второй день юноши показали ему, как надо играть на культруне — это такой небольшой барабан, и представь себе, сеньор, он в два счета этому научился. Вообще, я думаю, главным свойством его натуры было неистребимое стремление познать все, научиться всему. Любознательность этого маленького разбойника была неисчерпаемой,— говорит старый, любящий Анголь Мамалькауэльо.— Его дом просто ломился от книг, другого такого дома не было во всей резервации.
— А ты умеешь писать, Анголь Мамалькауэльо? — неожиданно спрашиваю я. Он смотрит на меня с сомнением. И медлит с ответом.
— Я — нет,— говорит наконец старый, неграмотный Анголь Мамалькауэльо.— Но Хосе научил меня одной фразе. Это все, что я умею.
— Ты не хочешь написать ее для меня?
Я протягиваю ему блокнот и ручку, и, с трудом выводя каждую букву, старый, взволнованный Анголь Мамалькауэльо пишет для меня вот эти слова: «Все люди равны».
— Ты веришь в это, Анголь Мамалькауэльо?
— Да,— твердо говорит мудрый Анголь Мамалькауэльо. Сейчас я знаю, что настал самый трудный момент. Вот-вот
начнется рассказ о том, ради чего я и приехал, но я не могу, не имею права быть назойливым, ведь в этой истории — вся их жизнь, и сейчас она тоже проделала длинный нелегкий путь — в их памяти.
— Потом настал день, который мне особенно памятен,— говорит старый противник затянувшегося молчания Анголь Мамалькауэльо.— Это было, когда в резервации появились первые плантаторы и землевладельцы. Они были без оружия, но их сопровождал отряд карабинеров. Все утро выпытывали, где находится мой дом, обошли все в округе, пока наконец не отыскали меня. Тем временем Анима Лус Бороа успела предупредить Хосе, и он пришел мне на помощь. Он предупредил меня, что в любой ситуации следует сохранять спокойствие и невозмутимость: ведь главное их намерение — побольше о нас разузнать и по возможности довести дело до ссоры.
И вот мы оба вышли навстречу. Тот, что явно выделялся среди других громким голосом и властными жестами, был тот самый Рольф Кристиан Гайсель, о котором я уже тебе говорил. Держался он высокомерно, однако видно было, что ему не терпится вызвать нас на откровенность. Чтобы знать наверняка, в чем наша слабость, а в чем — сила. Когда он увидел Хосе, то сразу насторожился. И спросил:
— А этот что здесь делает?
— Я его зять,— говорит Хосе.
— Ты что же, женат на индеанке?
— Я женат на женщине.
Он молча уставился на Хосе, и я думаю, что именно в тот момент и Гайсель и все остальные из его компании мысленно как бы поставили дьявольскую свою отметину на моем мальчике, словно выжгли клеймо. Поняли, что как раз он-то и представляет для них главную опасность.
— Мы приехали сюда,— наконец говорит Гайсель,— чтобы провести в жизнь закон, который последние пять лет существовал для нас лишь на бумаге — все как-то откладывали до лучших времен.
— Что ж, давайте посмотрим этот самый закон,— говорит Хосе,— ведь даже слухи о нем и то сюда не доходили. Не правда ли, странно? А ведь вполне может статься, что он касается и нас.
И опять этот Гайсель целит в лоб ему своим тяжелым взглядом.
— Язык у тебя неплохо подвешен,— говорит он.
— Я преподаю историю и испанский,— отвечает Хосе.
— Оно и видно,— говорит Гайсель. И начинает рыться в карманах, и делает это явно не торопясь. Потом достает наконец какую-то бумагу. А точнее, сеньор, целую папку, доверху полную бумаг,— она лежала в чересседельной сумке. Передает все это мне и говорит: — Почитайте-ка вот это. Тут все написано, и думаю, дополнительных разъяснений вам не понадобится.
Хосе незаметно подает мне знак и забирает бумаги:
— Ну вот, опять ты забыл очки. Дай уж, я тогда почитаю. Читает он очень долго, медленно переворачивает одну за другой страницы. Кони под всадниками фыркают, горячатся, из ложбинки неподалеку доносится шум ручья — вот все, что нарушает молчанье. Карабинеры застыли на конях словно куклы — не говорят между собой, даже по сторонам не смотрят, и глаза у них мертвые. Хороших свидетелей подобрал себе Гайсель. А сам он смотрит на Хосе, будто снимает с него мерки, как портной или гробовщик — на руки его, ноги, какого роста, прикинул, потом опять вперился в склонившуюся над бумагами голову. День был вялым, пасмурным — должно быть, подступали дожди. Один из тех летних дней, когда вдруг ни с того ни с сего ложится повсюду туман или начинает лить как из ведра. Наконец Хосе поднимает голову и смотрит Гайселю прямо в глаза.
