Она стояла рядом, пока Джейк и его друзья выходили сухими из воды за то, что напали на меня, предоставив им свободу сделать это снова с кем-то другим.
На одну ужасную микросекунду, когда мой гнев и моя обида взяли верх надо мной, казалось только справедливым, что они в конечном итоге причинят боль кому-то другому, и что кто-то другой был ею.
Этот момент был настолько мимолетным, что едва ли можно было считать его завершенной мыслью, но я знала, что мой разум направлялся в ту сторону. Неприятный привкус такой мерзкой, недоброй мысли оставил во рту кислоту, которая никогда, по-настоящему, не исчезала, и сегодня, стоя здесь, в комнате Зен, точно понимая, через что она прошла и как сильно это, должно быть, ранило ее, кажется, что стоит ей только взглянуть на меня и она поймет, что я пожелала ей этого несчастья в минуту слабости. Никто, даже самый низкий, самый дерьмовый человек в мире, не должен справляться с ужасами, которые преследуют ее всякий раз, когда она слышит имена Джейкоб, Киллиан, Сэм.
Я смотрю в окно, наблюдая, как тусклые лучи солнца исчезают за лесом на другой стороне больничной стоянки, пытаясь разобраться в том беспорядке, в котором я запуталась. Когда мы перестали поддерживать друг друга? Когда стало важнее поклоняться таким, как Джейк Уивинг, чем иметь друг друга за спиной? Когда наши дружеские отношения настолько резко утратили свою ценность, что мы были готовы не обращать внимания на отвратительные, жестокие преступления просто для того, чтобы сохранить свой статус в бессмысленной, краткосрочной экосистеме, которой является средняя школа?
Холлидей сидит на краешке стула у письменного стола и внимательно наблюдает за мной. Тяжесть ее взгляда на моей спине прожигает ткань моей униформы болельщицы. Я знаю, что она хочет поговорить со мной, но я не заинтересована в навёрстывании упущенного. Только не сейчас. Мой мозг лихорадочно работает, слишком переполнен, слишком много мыслей гоняются друг за другом в сводящем с ума вихре; все мои силы уходят на то, чтобы спокойно стоять у окна, а не кричать во всю глотку.
Проходит много времени. Я замираю, глядя, как сумерки ползут над горизонтом. Внезапно снаружи становится совсем темно, и по ясному ночному небу разбегаются крошечные искорки мерцающего белого света.
— Красиво, да? — бормочет Холлидей рядом со мной. Бог знает, когда она подошла и встала рядом со мной, но по тому, как она уныло прислонилась лбом к стеклу, я догадываюсь, что она здесь уже давно. — Помнишь, когда мы были маленькими? Раньше мы пытались сосчитать их всех. Мы думали, что если закроем один глаз и будем двигаться слева направо, то сможем следить за ними.
— Я все помню. — Хриплый голос на другом конце комнаты пугает нас обеих. Должно быть, я действительно отключилась, потому что Зен проснулась и сидит на кровати, прижав колени к груди.
— Кейси всегда смеялась над нами, — тихо говорит она. — Говорила, что мы глупые, потому что пытаемся, но мы никогда не слушали ее. В разгар зимы мы обычно сидели на улице в спальных мешках и объедались до отвала зефиром.
Четыре юные девушки, все еще дети, жмутся друг к другу, чтобы согреться, и смеются, глядя в небо: эти воспоминания кажутся теперь такими далекими, что даже вспоминать о них становится шоком. Когда-то мы были невинны. Мы не всегда были такими эгоистичными, недобрыми, потерянными.
— Отелло нагадил тебе в капюшон, — говорю я, слегка ухмыляясь.
Отелло, старый пес Зен, несколько раз поднимался вместе с нами в хижину. Он всегда выглядел так, как будто ухмылялся, высунув язык из своей пасти. Обычно это означало, что он нагадит там, где ему не положено. Инцидент с толстовкой был особенно незабываемым, потому что Зен не заметила, что Отелло положил в ее одежду и надела тот самый капюшон, о котором шла речь. Прошло по меньшей мере полчаса, прежде чем запах стал невыносимым, и в этот момент мы обнаружили грязное собачье дерьмо, глубоко въевшееся в туго завитые волосы Зен.
Она печально фыркает, потирая ладонью голый затылок, ее глаза рассеянно смотрят в окно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Да. Думаю, мне больше не нужно беспокоиться о том, что у меня в волосах будет дерьмо, а? В эти дни я предпочитаю более минималистичный образ.
— Думаю, что это выглядит круто, — очень серьезно предлагает Холлидей, направляясь к краю кровати Зен. — Смело, знаешь ли. Как Деми Мур в фильме «Солдат Джейн».
Зен прячет лицо за ноги, так что только ее глаза выглядывают из-под колен.
— Да ладно. Мы все знаем, что это больше похоже на Бритни во время кризиса.
— Нет. Ни за что. — Хэл решительно качает головой. — Бритни была чертовски сумасшедшей.
Это вызывает жесткий, насмешливый лай смеха у лысой девушки в постели.
— Если ты еще не заметила, меня держат взаперти в психушке. Обычно именно сюда помещают сумасшедших, Хэл.
Холлидей рычит и толкает Зен, пока та неохотно не переворачивается на другой бок, освобождая ей место. Как только она устраивается поудобнее, опираясь спиной на подушки, Холлидей обнимает Зен за плечи и заставляет ее прижаться к ней. Зен — всегда громкая, всегда уверенная в себе, всегда дерзкая и полна энергии — выглядит как сломленная и хрупкая маленькая девочка, прижатая к Холлидей.
— Есть разница между безумием и печалью. Ты не сумасшедшая, — шепчет она.
— А чувствуется именно так. — Глаза Зен закрываются.
Она складывает руки на груди, крепче прижимается к Холлидей, и я впервые замечаю белые повязки, обернутые вокруг ее запястий. Я предположила, что Зен приняла кучу таблеток или что-то в этом роде. Представляла себе, как она устраивается поудобнее в постели и расслабляется, запихивая себе в глотку горсть «Викодина» и запивая все это бутылкой «Мальбека». Это было больше похоже на попытку самоубийства Зен. Перерезать себе вены — это уже другой уровень. Судя по тому, как заклеены ее повязки, она разрезала их вертикально, а не горизонтально. Она не шутила. Это был не крик о помощи. Она хотела очистить свою кровь, как будто выпустив ее наружу, она освободила бы всю свою боль и яд внутри себя одновременно. Черт возьми…
Зен судорожно вздыхает и открывает глаза, медленно поворачивая голову, чтобы посмотреть на меня — впервые за почти год она посмотрела на меня без открытой ненависти на лице.
— И что она должна была сказать, чтобы уговорить тебя на это? Или это была хорошая возможность сказать: «я же говорила»? — сухо спрашивает Зен.
Чтобы заговорить, мне приходится отодвигать глыбу в горле; это нелегкая задача.
— Я пришла только ради еды. По средам в кафетерии подают мясной рулет. — Зен кривит лицо, слегка улыбаясь, но настороженность в ее глазах дает мне понять, что мое присутствие здесь заставляет ее нервничать. Я тоже нервничаю. Внезапно мне кажется, что всего этого слишком много, и я слишком устала и измучена всем происходящим, чтобы стоять еще хоть секунду. Тяжело вздохнув, я плюхаюсь в кресло, которое до этого занимала Холлидей.
— Я здесь не для того, чтобы тебе было плохо, Зен. Я здесь не для того, чтобы тебе стало лучше. Я просто... здесь.
Вот что мне тогда было нужно. Не быть одинокой. Я не хотела ни суеты, ни обвинений, ни жалости, ни вопросов. Мне просто хотелось почувствовать, что я не падаю в мрачные черные глубины бездонной пропасти совсем одна. Мне было бы приятно сознавать, что я могла бы протянуть руку в любой момент, и кто-нибудь взял бы меня за руку.
За последние двенадцать месяцев было совершено много несправедливостей. Зен далеко не свободна от обвинений, но в данный момент нет смысла цепляться за это. Если я ей понадоблюсь, то буду рядом, потому что именно здесь, прямо сейчас, это правильно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
В семь часов медсестра обнаруживает нас в палате Зен и выпроваживает до вечерних часов посещения. Она могла бы устроить настоящий скандал, так как мы ворвались в палату и нарушили ряд других правил больницы в процессе, но она делает доброе дело и советует нам не делать этого снова. Мы с Холлидеей торопливо покидаем психиатрическую палату, как будто огонь лижет нам пятки.
