себе другой период за всю историю еврейского народа, когда его символика вызывала бы больше боли.
Когда я оглядываюсь назад, я понимаю, что, когда крекер растаял во рту и я насладилась его вкусом и капсулой времени, которую он создавал, до меня окончательно дошло, что определенные продукты имеют духовное значение, которое выходит за рамки функции топлива для организма.
Впервые в своей жизни я ела что-то, что было скорее топливом для души. Ривка торопила нас не потому, что охранники собирались застрелить нас, хотя, если бы они узнали, что мы делаем, у них запросто могла возникнуть эта идея. Она торопилась согласно еврейской традиции, которая предписывает, что процесс приготовления мацы завершается в течение восемнадцати минут, с первого момента приготовления теста до момента его полной выпечки. Мы следовали древнему многовековому ритуалу: тогда ингредиенты для мацы были единственной провизией, которая была у евреев, и у них не было достаточно времени, чтобы дать тесту подняться, потому что они бежали, торопились. Идея состоит в том, что они доверились Богу. И Он не подвел их.
Выпекание мацы в условиях военного времени под носом у охранников стало уроком нескольких уровней значимости, который остался со мной на всю жизнь. Это был не только акт самоопределения и подстрекательства к мятежу — Ривка вселяла в нас чувство собственного достоинства и самоуважения. Немцы уничтожали нас, но до тех пор, пока жили дети, которые понимали формирующие еврейскую идентичность традиции, у нашего народа был шанс на возрождение, что в один прекрасный день в будущем и произошло.
7 апреля 1944 года в семейных казармах в Стараховице, окруженном колючей проволокой, сторожевыми вышками и вооруженными украинскими фашистами, мои родители задавались вопросом, сколько еще им придется терпеть это рабство. Когда моя маленькая семья доедала последние крошки нашей мацы в самом темном и мрачном уголке оккупированной Центральной Польши, в воздухе повис вопрос: когда же Бог избавит нас от нацистского зла? Ответа не последовало.
На самом деле опасность витала в воздухе вокруг нас. И я стала той самой канарейкой, которую в прежние времена шахтеры заносили в угольную шахту, чтобы определить токсичность воздуха. Тогда я этого не понимала, но долгие часы, которые я проводила вдали от родителей, помогли мне набраться уличных навыков выживания. Я развивала в себе сильный внутренний стержень, независимость и самоуверенность. Я была наблюдательна, и мой радар для обнаружения потенциальных проблем с каждым днем работал все точнее. Я и не подозревала, что вскоре эти навыки окажутся бесценными.
Относительно свободно передвигаясь в пределах колючей проволоки, я начала замечать, что люди исчезают. Я бродила по семейным кварталам в поисках друзей, с которыми можно было бы поиграть, и обнаружила, что все больше и больше комнат пустуют. Большинство дверей были приоткрыты, и когда я заходила внутрь, то сразу понимала, что произошло. Выживание в гетто хорошо меня выдрессировало. Я замечала брошенную мебель, одежду и игрушки. Я знала, что эти люди никогда не вернутся.
Иногда я находила остатки еды. Их я съедала, но больше ни к чему не прикасалась. Серьезно обеспокоившись, я отправилась на поиски одной из моих самых близких подруг, живущей на другой стороне главной площади, и не обнаружила никаких следов — ни ее самой, ни ее семьи. В других комнатах поблизости тоже было тихо. Я сообщила эту новость своим родителям, когда они вернулись домой в тот вечер.
— Я так и знала, — выдохнула мама. — С той улицы, похоже, всех забрали. Слухи об очередном Отборе, должно быть, правдивы.
— Мы должны найти укромное место и спрятаться, — сказал отец.
Несколько дней спустя, ранним утром, как раз когда мои родители должны были приступить к своей смене на заводе боеприпасов, мы услышали, что эсэсовцы забирают детей из семейных казарм.
— Быстрее, они идут. Нужно спрятаться! — крикнул папа.
Я наблюдала, как он открыл люк, который сам смастерил в потолке. Я и не подозревала, что он там был. Отец замаскировал его небольшой вешалкой для одежды. Папа встал на кровать, поднял меня и втолкнул в щель между потолком и покатой крышей. Я посмотрела вниз и увидела, как мама тоже протискивается в люк, а отец подталкивает ее сзади.
Как только она влезла, он закрыл задвижку и поестественнее развесил одежду. Я прижалась к маминым коленям, и она зажала мне рот рукой. Я не могла даже представить, что в ее всегда нежной руке могла скрываться такая сила. Она как будто сжала мое лицо в тисках.
— Тола, ты должна вести себя совершенно тихо, — сказала она. — Это абсолютно необходимо. Не издавай ни звука. Иначе мы все погибнем.
Я промычала что-то неразборчивое в ответ. Затем я услышала, как распахнулась дверь нашего барачного блока под ужасающий звук бегущих сапог, гортанных команд и взведения курков. Мой отец закрыл люк как раз вовремя.
Сквозь тонкие доски потолка я слышала, как солдаты кричали на него.
— Тебе сказано убираться. Почему ты все еще здесь? Вон!
— Да-да, я уже ухожу.
Я слышала, как папа вышел из комнаты. Внезапно под потолком раздалась автоматная очередь. Я почувствовала кожей шквал пуль, просвистевших мимо моего тела. Некоторые из них врезались в балки чердака над моей головой. Мне хотелось кричать. Но мама так крепко зажала мне рот рукой, что я не смогла бы издать ни звука, даже если бы захотела.
Ее дыхание было медленным и тихим. Я подстроилась и начала дышать синхронно с ней. В конце концов, мы услышали, как солдаты вышли из комнаты, и мама слегка ослабила хватку. Сквозь прогнившую деревянную доску в крыше пробивался луч света, и я смогла посмотреть вниз, на площадь. Я отчетливо видела, как военные силой затаскивают детей в грузовики. Я думаю, что это были эсэсовцы — они выглядели так же, как солдаты во время резни в церкви Святого Вацлава в Томашув-Мазовецки.
Я увидела ребят, с которыми играла. Все они были примерно моего возраста — пяти, шести или семи лет. Теперь настало время для Отбора детей. Настало их время умирать, потому что нацисты ликвидировали лагерь, и в нем не было места для детей. Они превращали его в Kinderrein. Свободную от детей территорию. Очищенную.
Матери тщетно умоляли злодеев, пока те разлучали их с детьми. Если я сейчас закрою глаза и прокручу эту сцену в уме, то ясно услышу их отчаянные крики. Некоторые родители пытались забраться в грузовики вместе со своими детьми. Подняв оружие, солдаты заставили их отступить. Родители боролись за жизни своих детей, несмотря ни на что.
В тот
