конце концов, меня и так давно не должно было быть на свете.
Тем не менее ни один из охранников, сопровождавших наше продвижение своими автоматами, казалось, не выразил удивления или беспокойства по поводу того, что один неучтенный ребенок оказался на свободе. Мои родители беспокоились о том, что я привлеку излишнее внимание, но даже если так и вышло, солдаты демонстрировали наигранную скуку.
Облава шла по плану, безо всякой драмы. Евреи послушно направлялись к черному паровозу, изрыгавшему в безоблачное польское небо пар и пепел.
На протяжении многих лет я часто задавалась вопросом, почему они не пристрелили меня на месте. Они, вероятно, просто предположили, что через несколько часов мы все превратимся в пепел, и спросили себя: зачем тратить пулю впустую?
Пройдя минут пятнадцать, мы подошли к поезду, и мое мужество пошатнулось. Меня потряс не столько вид вагонов для скота, бесконечно тянущихся за локомотивом, не столько обилие оружия — оно вызывало у меня уважение, но не пугало меня: панику на меня наводили собаки, немецкие овчарки. Под их шерстью не было ничего, кроме мускулов. Они были худыми, потому что постоянно были голодны. Собаки натягивали поводки, скалили зубы, задыхались от жары и пускали слюни. Они ничего не хотели так, как свободы. Они почуяли наш страх и желали насладиться им. Когда один начинал лаять, подхватывали все, и тогда их было не остановить. В ушах у меня звенело от непрерывного лая.
Я не осмеливалась встретиться взглядом ни с кем из солдат, окружавших вагоны для перевозки скота, но я искоса наблюдала за выражениями их лиц. Они содействовали геноциду, но на их лицах не было ни намека на скорбь или сочувствие к несчастным существам перед собой; ни следа стыда за то, что их боевые подвиги подразумевают загон беззащитных рабов в вагоны, которые и для перевозки скота едва годились. Если у них и был миллиграмм совести, то, конечно, с ним можно было легко договориться. Они всего лишь выполняли приказы.
Мама подняла меня, и я обхватила ее ногами. Грудь моей матери вздымалась, когда она обнимала меня. Я посмотрела на своего отца, ища поддержки, и увидела то, чего никогда раньше не видела, за исключением того случая, когда он вел своих родителей на смерть: он плакал. Он целовал мои волосы и шептал мне, чтобы я хорошо себя вела. Со слезами, струящимися по его щекам, он поцеловал на прощание маму. Они были убеждены, что их отправляют в небытие. И что еще хуже, их собирались разлучить, разлучить впервые с тех пор, как они поженились в 1936 году. Немцы положили конец их прощаниям. Всем мужчинам было приказано двигаться к вагонам для скота, прикрепленным к задней части поезда. Солдат с важным видом подошел к отцу, ткнул его пистолетом в ребра и заставил присоединиться к ним. Всем женщинам — их женам, матерям, сестрам и племянницам — было приказано сесть в вагоны для скота поближе к паровозу. При мне мужчин и женщин разделяли впервые.
Мы направились к вагону с широко распахнутой деревянной дверью, слишком высокой для меня. Мама подняла меня, и я забралась внутрь, а она за мной. Внутри было пусто, если не считать одной женщины, сидевшей на полу, прислонившись спиной к стенке вагона для скота. Мы сели рядом с ней.
Странное выражение исказило ее лицо — словно она увидела перед собой привидение.
— У вас есть ребенок? — спросила она таким тоном, словно это было что-то невероятное. — Можно мне к ней прикоснуться?
Моя мать кивнула. Женщина нежно обхватила мое лицо ладонями. В ее глазах было почтение, доброта и глубокая печаль.
— Как вам удалось спасти ребенка? — спросила она. Слезы катились по ее лицу. — Я потеряла троих детей. Им было всего десять, семь и четыре. Их насильно отняли у меня во время последнего отбора. Я никогда их больше не увижу. Знаю, что не увижу.
Моя мать наклонилась вперед и молча обняла ее. Их объятия были прерваны другими женщинами, забиравшимися в вагон. Они все заходили и заходили. Все трое из нас — скорбящая мать, мама и я — были вынуждены встать, чтобы освободить место, поскольку внутри должны были разместиться десятки женщин. По мере того как люди прибывали, в вагоне темнело. Моя мать указала на большой сосуд в углу, который должен был служить уборной. Это была единственная уступка нашим телесным потребностям. Нам не дали ни воды, ни пищи, а стояла середина лета. Центральная Европа летом того года напоминала раскаленную печь.
А женщины все протискивались и протискивались внутрь. К тому времени, когда немцы рассчитали, что вагон будет достаточно полон, в нем находилось, возможно, около ста пятидесяти душ. Охранник толкнул дверь по полозьям. Она захлопнулась со зловещим лязгом; скрежет засова и цепи подтвердил, что мы заперты. Побег был невозможен. Все, что мы могли сделать, это переставить ноги на пару дюймов по обе стороны от положения, в котором стояли. Даже со скотом никогда бы не обращались так жестоко. Даже животным обеспечили бы больше места.
Нас поглотила тьма. Единственным источником света было маленькое зарешеченное окошко в стене рядом с крышей. Десятки рук потянулись к тонким лучам света. Я не могла разглядеть цвет плоти. Женские руки казались лишь силуэтами на фоне окна. Они порхали, как стая ворон. Поднялся хор криков и воплей, когда вагон, пошатываясь, двинулся вперед.
По мере того как поезд набирал скорость, нарастал и вой. Некоторые женщины молились вслух. Другие, устав от тщетных молитв к Богу, подхватили кошачий вой. Стойкая, как всегда, мама держала свои мысли глубоко внутри. Время от времени она произносила слова ободрения. Но я не могла разобрать, что она говорила. Ее голос тонул в ритме колес, скрипе бортов нашего вагона-гроба, печальном женском завывании и резком стрекоте свистка паровоза.
Километр за километром мы раскачивались в унисон, пока поезд трясся на путях и преодолевал повороты. Главной задачей для всех стало выстоять в вертикальном положении. Когда одна из нас сгибалась без сил, ее поддерживали незнакомые руки. По большей части никто друг друга не знал, но нас намертво объединяло общее чувство голода и жажды, наше общее горе и то жизненное время, которое у нас оставалось, — молчаливая солидарность. В словах не было нужды. Наша человечность осталась нетронутой, и, где это было возможно, каждая из нас делилась частичкой себя с соседкой, чтобы облегчить ее бремя. Поддерживающий жест здесь, шаг в сторону там.
Все это время температура в вагоне росла. Мои ноздри наполнились
