— Вы пытались бежать из приюта?
— Дважды. И оба раза меня задерживали в Голливуде.
— Если, как вы сказали, подростки никому не нужны, как вышло, что нашлись усыновители, забравшие вас в шестнадцать лет?
Босх невесело рассмеялся и покачал головой:
— Бывают исключения. Подчас очень забавные. К примеру, мой третий усыновитель и его жена выбрали меня, потому что я левша.
— Вы левша? А я и не заметила.
— Да, я левша. И в те времена отлично подавал левой.
— О чем это вы?
— Ах да, вы же, наверное, не в курсе… Тогда Сэнди Коуфакс играл за «Доджерс». Он был левшой, и за его подачу левой ему платили несколько миллионов в год. Эрл Морси, мой усыновитель, тоже в свое время играл в бейсбол, но успехов на этом поприще не добился. Вот он и решил воспитать у себя дома кандидата в Высшую лигу. Как я понимаю, в те времена хорошие подающие с рабочей левой были редки. Или это Эрлу так казалось? Как бы то ни было, левши пользовались у поклонников бейсбола большой популярностью. И Эрла осенила блестящая мысль — взять из приюта перспективного парнишку, выдрессировать, а потом стать его менеджером или агентом. Если разобраться, чистое сумасшествие. Но ему требовалась моральная компенсация за то, что сам он игроком Высшей лиги так и не стал. Итак, он приехал в «Макларен» и предложил нам, пацанам, перекинуться с ним на стадионе мячом. У нас в приюте была бейсбольная команда, игравшая с командами других приютов. Ну, мы отправились с ним играть, не подозревая, что это был своего рода смотр, конкурс. Я, разумеется, тоже не имел об этом понятия и узнал о его намерениях много позже. Короче говоря, он, заметив, что я левша с хорошим броском, остановил свой выбор на мне. Про остальных ребят он сразу же забыл, словно их и не было.
Босх, вспоминая те времена, сокрушенно покачал головой.
— И что же дальше? Вы с ним поехали?
— Да, я с ним поехал. Была еще его жена, но она ни с ним, ни со мной почти не разговаривала. Он заставлял меня делать по сто бросков в день, целясь в висевшую на заднем дворе шину. После этого проводил, так сказать, теоретические занятия. Я терпел все это примерно год, а потом ушел от него.
— Вы от него сбежали?
— Вроде того. Записался в армию Соединенных Штатов. Правда, мне пришлось убедить Эрла дать на это согласие. Поначалу он ни за что не соглашался. Как я уже говорил, у него были на мой счет далеко идущие планы. Но тогда я сказал ему, что в жизни больше не возьму в руки мяч, и он сдался. То есть написал в моем контракте, что не возражает. И продолжал получать за меня чеки от ГОСОД, хотя я уже давно был за морями. Полагаю, эти деньги помогли ему примириться с крушением своих планов.
Доктор Хинойос молчала. Со стороны могло показаться, что она просматривает свои записи. Но Босх знал, что во время этого сеанса она так ничего и не записала.
— Десять лет назад, — сказал он, нарушая затянувшееся молчание, — когда я еще работал в ночном патруле, я тормознул одного пьяного в стельку водителя, который поворачивал с Голливуд-фриуэй на бульвар Сансет. Взяв его за шиворот и подтащив поближе к свету, увидел, что это мой бывший усыновитель Эрл Морей. Было воскресенье, и он возвращался домой после матча с участием «Доджерс». Я заметил программку у него в машине на сиденье для пассажира.
Хинойос посмотрела на него, но опять ничего не сказала. Босх же, охваченный воспоминаниями, произнес:
— Думаю, он так и не понял, что парнишка с сильным броском левой, которого он когда-то… Короче, он меня не узнал.
— И вы?..
— Отобрал ключи и позвонил его жене… Полагаю, это было единственное доброе дело, которое я для него сделал.
Доктор Хинойос снова уставилась в свой блокнот и спросила:
— Что вы можете сказать о своем настоящем отце?
— Это не так просто…
— Ну, вы хотя бы знаете, кто он? Когда-нибудь с ним общались?
— Однажды я с ним виделся. Признаться, эта проблема до возвращения из-за моря особенно меня не занимала. Но потом я все-таки выяснил, кто он такой. Это оказался адвокат моей матери. У него были семья, дети, положение в обществе, ну и все такое прочее. Но когда я встретился с ним, он умирал от тяжелой болезни и походил на скелет… Так что узнать его поближе мне так и не пришлось.
— Его фамилия Босх?
— Нет. Эту фамилию и имя Иероним мне дала мать. Попался ей как-то альбом этого художника. Она считала, что его картины прекрасно иллюстрируют жизнь в Лос-Анджелесе. Все эти наши страхи, фобии и всеобщую паранойю здешнего существования. Она даже как-то дала мне пролистать этот альбом.
В комнате снова установилось молчание: доктор Хинойос обдумывала сказанное Босхом.
— Все эти истории, — наконец произнесла она, — которые вы, Гарри, мне поведали, иначе, как душераздирающими, не назовешь. По крайней мере если рассматривать их на бытовом уровне. Тем не менее они позволяют мне понять, как и в каких условиях из мальчика по имени Гарри Босх формировался мужчина. Кроме того, теперь я хотя бы отчасти представляю, какую тяжелую травму нанесли вашему сознанию смерть матери и все, что за ней последовало. Вам, честно говоря, есть за что ее винить, и, позволь вы себе это, никто не имел бы права бросить в вас камень.
Пытаясь сформулировать приемлемый для обеих сторон ответ, Босх некоторое время задумчиво смотрел на Хинойос.
— Я ее ни в чем не обвиняю. Я обвиняю человека, который ее у меня отнял. Заметьте, все эти истории связаны со мной, а не с ней. Вы не должны думать о ней дурно. Вы не знаете, какой она была, а я — знаю. Она изо всех сил пыталась вернуть себе материнские права. Она сама мне об этом рассказывала, когда приходила в «Макларен». И до самой смерти старалась вытащить меня из приюта. Она просто не успела этого сделать.
Доктор Хинойос кивнула, принимая его слова к сведению.
— Она когда-нибудь вам рассказывала, чем зарабатывает на жизнь?
— Нет, не рассказывала.
— Как в таком случае вы об этом узнали?
— Уже и не помню. Если разобраться, я до самой ее смерти не знал в точности, чем она занималась. Да и после того, как ее убили, узнал далеко не сразу. Когда меня забрали у матери и отдали в приют, мне было десять лет. И я не понимал, зачем люди со мной так поступили.
— Она общалась в вашем присутствии с мужчинами?
— Нет, никогда.
— Тем не менее вы должны были иметь какое-то представление о ее образе жизни, вернее, о вашей с ней жизни.
— Она мне говорила, что работает официанткой. Работала она по ночам и на это время иногда оставляла меня со знакомой женщиной, у которой была комната в гостинице неподалеку от того места, где мы жили. Ее звали миссис Де Торре. Она нянчилась с четырьмя или пятью детьми, чьи матери занимались тем же промыслом. Но что это за промысел, никто из нас не знал.
Он замолчал, но доктор Хинойос не стала задавать ему новые вопросы, словно ожидая продолжения.
— Однажды ночью, когда старая миссис Де Торре уснула, я ушел от нее и отправился на Голливудский бульвар в кофейню, где якобы работала моя мать. Но ее там не оказалось. Я стал расспрашивать о ней у других официанток, но они, похоже, даже не поняли, что мне нужно…
— Вы спрашивали потом у своей матери, почему так случилось?
— Нет… Просто в следующую ночь, когда она отправилась по своим делам в форменном платье официантки, я пошел за ней следом. Сначала она поднялась к своей лучшей подруге Мередит Роман, которая жила этажом выше. Чуть позже обе вышли из квартиры в нарядных платьях и сильно накрашенные. Они спустились на улицу и взяли такси, а я вернулся домой, поскольку следить за ней больше не мог.
— Но вы знали, куда они направились и зачем.
— О чем-то таком догадывался. Но мне было тогда лет девять. Что конкретно я мог об этом знать?
— Но ведь ваша мать морочила вам голову. Выходила ночью из дома в костюме официантки, потом переодевалась… Вас это не злило?
— Наоборот. Позже я стал думать, что в этом заключалось известное благородство. В каком-то смысле она меня оберегала…
Хинойос согласно кивнула: логика его рассуждений была ей понятна. И вдруг сказала:
— Закройте глаза.
— Закрыть глаза?
— Да, я хочу, чтобы вы закрыли глаза и вспомнили то время, когда были маленьким мальчиком.
— Зачем?
— Мне так хочется. Уж окажите мне любезность, прошу вас.
Босх недоуменно пожал плечами, но глаза закрыл. Правда, чувствовал себя при этом на редкость глупо.
— Ну вот. Что дальше?
— А теперь расскажите мне какую-нибудь историю о своей матери. Любой связанный с ней эпизод, который по какой-то причине врезался вам в память и сохранился до настоящего времени.
Босх задумался. Различные воспоминания о матери сменяли друг друга в его сознании, пока одно из них не удержалось.
— Я готов.
— Рассказывайте.
— Это было в «Макларене». Мать приехала, и меня в честь этого события выпустили погулять «за забор».
— Почему вам запомнился именно этот эпизод?
— Даже не знаю. Возможно, потому, что она наконец ко мне выбралась, а в ее присутствии мне было чудесно, хотя все наши встречи заканчивались слезами. Вам следовало бы заглянуть в это местечко в день свиданий. Там все ревут в три ручья… Я еще и потому запомнил эту встречу, что она состоялась незадолго до ее… хм… ухода.
