Шилков выпустил густой клуб сизого дыма и вопросительно поглядел на Глебку. Глебка молчал, потупясь и кося глазом в сторону Марьи Игнатьевны, словно справляясь о её мнении. Это мнение, видимо, совпадало с мнением Шилкова. Продолжая перебирать спицами и беззвучно шевелить губами, она изредка сопровождала слова мужа согласным кивком головы. Жёлтый, неяркий свет лампы мягко скользил по её лицу. Она сидела с краю стола, но была центром мирной домашней картины этого вечернего застолья.
В эту мирную домашнюю картину входил и Глебка. Он чувствовал это, и ему было приятно быть частью домашнего мира Марьи Игнатьевны. Ему приятно было всё, что его окружало: и писклявый меднощёкий самовар, и синяя стеклянная сахарница, и выщербленные блюдечки, и протёртая клеёнка, и самый воздух комнаты — тёплый, ровный, с сизыми разводами дыма. Всё это казалось надёжным, прочным и приманчивым. Всё это отгораживало от стоявшей за стенами стужи, от глухой ночной тьмы, от неизвестности, от злых жизненных случайностей, от одиночества. Входя в этот мир, Глебка разом приобретал семью, дом, ласку. И всё это предлагалось не на час, не на день, а навсегда.
Навсегда… Глебка поднял голову, медленно огляделся, будто проверяя, что он приобретает, принимая в дар этот обжитой тёплый мир, и встретился глазами с Шилковым. Тот ободряюще улыбнулся ему и спросил:
— Ну, идёт Марфа за Якова?
Глебка тяжело задышал и потупился. Краем глаза он уловил, что Марья Игнатьевна, подняв голову от вязанья, тоже улыбается ему.
— Идёт? — повторил Шилков.
И тогда Глебка, не поднимая глаз, сказал сиплым от волнения голосом:
— Нет.
Он шумно передохнул, словно через силу вырвал из себя это резкое «нет»; потом прибавил тише и глуше:
— Идти я должен. На Шелексу.
В комнате наступила тишина. Всё в ней застыло. Неподвижно и насупясь, сидел за столом Глебка. Застыл напряжённо глядящий на него Шилков. Остановились пальцы Марьи Игнатьевны. Только синяя струйка дыма медленно плыла над столом, да в кухне чётко постукивали ходики.
— Так, — выговорил после долгого молчания Шилков, стараясь, видимо, собраться с мыслями. — Так, значит…
Ни он, ни, Марья Игнатьевна не ждали такого ответа от Глебки. Давеча, уйдя в горницу и шепчась целых полтора часа, они, казалось, всё обговорили и всё решили в Глебкиной судьбе. Нельзя было оставить скитаться в одиночестве по свету обездоленного сироту. Нельзя было поступить иначе! Нельзя было не раскрыть перед ним двери дома и вместе с ними и души свои! И вот они так и сделали. Отказ Глебки войти в раскрытые перед ним двери был непонятен им. Они ещё не верили в окончательность Глебкиного решения. Они полагали, что нет таких причин, которые могли бы помешать Глебке принять новую жизнь.
Глебка полагал, что такие причины есть. Разве мог он, имея на руках важное письмо к комиссару, сидеть в этом доме. Он не рассказал об этом письме даже Марье Игнатьевне. Ни она, ни Шилков ничего не знали об этом письме. Глебка же получил это письмо из дрожащих, восковеющих рук отца. Они не видели, каким при этом было лицо бати. Глебка видел. Они не видели багрового пятна на снегу у крыльца и холодной зари, встававшей из-за леса, когда он вышел утром на крыльцо сторожки и, стоя на его ступенях, поклялся идти отцовской дорогой…
Глядя в лицо Глебки, Шилков вдруг потерял охоту уговаривать его остаться. Молчала и Марья Игнатьевна. Руки её, державшие Глебкину рукавицу, дрогнули, спицы тихо звякнули одна о другую, и из глаз её выкатились две крупные слезы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
На другой день рано утром Глебка вместе с Шилковым отправился на вокзал. Марья Игнатьевна, накинув на плечи шерстяной полушалок, вышла проводить их за ворота. Отойдя шагов пятьдесят, Глебка оглянулся. Ещё не развиднелось, но при свете звёзд Глебка ясно различил стоящую у ворот высокую фигуру и вьющиеся вкруг её плеч на ветру концы полушалка.
Полчаса тому назад, собирая Глебку в дорогу, Марья Игнатьевна подала ему нагретые на тёплой печи валенки. Глебка сел на стоявшую возле печи скамью, чтобы надеть валенки. Марья Игнатьевна вздохнула и присела рядом с ним на краешек скамьи.
— Смотри ж, Глебушка, коли худо будет, стукнись к нам. Для тебя двери наши открытые.
Марья Игнатьевна близко наклонилась к Глебке, и он почувствовал на своём лице её тёплое дыхание.
— Обещаешь? — спросила она совсем тихо.
— Обещаю, — так же тихо откликнулся Глебка.
Он надел валенки, ватник, перекинул через плечо лямку холстинной торбы, свистнул Буяна и вышел на заснежённую предутреннюю улицу. Было ещё совсем темно. Над головой стояло усыпанное крупными звёздами небо. От реки тянуло влажноватым ветром. Шилков поднял лицо кверху и подставил его ветру.
— К теплу, пожалуй, — сказал он негромко.
Они направились к центру города, там спустились на реку и пошли к другому берегу в сторону вокзала. К тому времени, когда они пришли на вокзал, звёзды начали едва приметно бледнеть. К городу пробивался бледный серый рассвет. Шилков привёл Глебку прямо в паровозное депо. Огромные двери-ворота были уже раскрыты настежь. В глубине депо стояло три замасленных, чумазых паровоза.
Глебка с любопытством оглядывал эти высокие стены, лежащий среди них огромный пятачок поворотного круга, расходящиеся от него веером к паровозным стойлам рельсы, каменные рвы с кучками золы и шлака. Всё это было так занятно, что в первые минуты Глебка забыл, зачем сюда пришёл.
Шилков прямо от дверей направился к стоящим возле верстака двум рабочим. Один из них был белобрысый парень лет двадцати, другой — старик. Пошептался Шилков с ними о чём-то, потом подошёл вместе со стариком к Глебке:
— Вот, Лепихин, племяш мой. Приветь пока.
Вслед затем он направился к двери, бросив на ходу, что скоро вернётся. Старик Лепихин остался возле Глебки. Он был невысок ростом, но жилист и двигался сноровисто и быстро. Глаза его смотрели живо, правая рука частенько трогала заросшие густым седым волосом щёки.
— Давай-ко сядем, — сказал Лепихин, как только Шилков скрылся за дверьми. — В ногах, брат, правды нет.
Он подвинул скамейку к стоявшей возле дверей жаровне и сам первый сел. Глебка осторожно присел рядом.
— Грейся, — кивнул Лепихин на жаровню и, помедлив минуту, спросил:
— Племяш, значит, шилковский?
Глебка, несколько озадаченный тем, что Шилков объявил его своим племянником, тем не менее понял, что возражать против этого он не должен, и молча кивнул головой.
— Как звать-то?
— Глебкой.
— А годков сколько?
— Четырнадцать, пятнадцатый.
— Хорошие года.
Лепихин помолчал, потом повторил неторопливо и раздумчиво:
— Хорошие года.
Глебка посмотрел на него с недоумением. Ему никогда не приходило в голову, что годы его — хорошие годы, да и сейчас он этого не понял и только пожал плечами в ответ на замечание старика. Лепихин вздохнул и, повернув голову к двери, задумчиво покачал головой. Он хотел ещё что-то сказать, но в это время проходивший мимо солдат в рыжей шубе увидел сквозь раскрытые двери депо жаровню с золотой россыпью раскалённого угля и сказал, ступив на порог:
— Эй, хозяин, пусти погреться.
Не дожидаясь ответа, он вошёл в депо и, остановившись против жаровни, протянул над ней руки.
— Шуба-то на баране, а ты вдруг зазяб, — проворчал Лепихин, насмешливо и неприязненно глядя на солдата.
— Меня та шуба не греет, — сказал солдат с усмешкой.
Лепихин глянул на солдата своими живыми приглядистыми глазами. Солдат заметил, что его испытующе разглядывают, но, казалось, ничуть этим не смутился. Только скулы резче выступили на его смуглом, сумрачном лице. Лепихин обежал быстрым взглядом и это лицо и всю коренастую фигуру солдата и сказал:
— В старом-то уставе было записано, что солдат должон иметь бравый и молодцеватый вид, а у тебя что-то не по уставу получается. Квёлый ты какой-то.
— Будешь квёлый, — сердито буркнул солдат.
Лепихин поскрёб щетинистые щёки и насмешливо спросил:
— Что, солдат, аль невесело на белом свете жить?
Он сделал ударение на слове «белом». Солдат, смотревший на свои протянутые над жаровней руки, медленно поднял на старика сумрачные глаза.
— Думаешь на красном веселее?
