Евгения Петровна была восхитительно хороша в своем дорожном неглиже, и прелесть впечатления, производимого ее присутствием, была тем обаятельнее, что Женни нимало этого не замечала.
Прелесть эту зато ясно ощущали доктор и Помада, и влияние ее на каждом из них выражалось по-своему.
Евгения Петровна приехала уже около полутора часа назад и успела расспросить доктора и Помаду обо всем, что они знали насчет неожиданного и странного прибытия Лизы.
Сведения, сообщенные ими, разумеется, были очень ограничены и нимало не удовлетворили беспокойного любопытства девушки.
Теперь уже около получаса они сидели за чаем и все молчали.
Женни находилась в глубоком раздумье; молча она наливала подаваемые ей стаканы и молча передавала их доктору или Помаде.
Помада пил чай очень медленно, хлебая его ложечкою, а доктор с каким-то неестественным аппетитом выпивал чашку за чашкою и давил в ладонях довольно черствые уездные баранки.
— Хорошо ли это, однако, что она так долго спит? — спросила, наконец, шепотом Женни.
— Ничего, пусть спит, — отвечал доктор и опять подал Гловацкой опорожненную им чашку.
В контору вошла птичница, а за нею через порог двери клубом перекатилось седое облако холодного воздуха и поползло по полу.
— Лекаря спрашивают, — проговорила птичница, относясь ко всей компании.
— Кто? — спросил доктор.
— Генеральша прислали.
— Что ей?
— Просить велела беспременно.
— Что бы это такое? — проговорил доктор, глядя на Помаду.
Тот пожал в знак совершенного недоумения плечами и ничего не ответил.
— Скажи, что буду, — решил доктор и махнул бабе рукою на дверь.
Птичница медленно повернулась и вышла, снова впустив другое, очередное облако стоявшего за дверью холода.
— Больна она, что ли? — спросил доктор.
— Не знаю, — отвечал Помада.
— Ты же вчера набирал там вино и прочее.
— Я у ключницы выпросил.
За тонкою тесовою дверью скрипнула кровать.
Общество молча взглянуло на перегородку и внимательно прислушивалось.
Лиза кашлянула и еще раз повернулась.
Гловацкая встала, положила на стол ручник, которым вытирала чашки, и сделала два шага к двери, но доктор остановил ее.
— Подождите, Евгения Петровна, — сказал он. — Может быть, это она во сне ворочается. Не мешайте ей: ей сон нужен. Может быть, за все это она одним сном и отделается.
Но вслед за сим Лиза снова повернулась и проговорила:
— Кто там шепчется? Пошлите ко мне, пожалуйста, какую-нибудь женщину.
Гловацкая тихо вошла в комнату.
— Здесь лампада гаснет и так воняет, что мочи нет дышать, — проговорила Лиза, не обращая никакого внимания на вошедшую.
Она лежала, обернувшись к стене.
Женни встала на стул, загасила догоравшую лампаду, а потом подошла к Лизе и остановилась у ее изголовья.
Лиза повернулась, взглянула на своего друга, откинулась назад и, протянув обе руки, радостно воскликнула:
— Женька! какими судьбами?
Подруги несколько раз кряду поцеловались.
— Как ты это узнала, Женька? — спрашивала между поцелуями Лиза.
— Мне дали знать.
— Кто?
— Доктор записку прислал.
— А ты и приехала?
— А я и приехала.
— Гадкая ты, моя ледышка, — с навернувшимися на глазах слезами сказала Лиза и, схватив Женину руку, жарко ее поцеловала.
Потом обе девушки снова поцеловались, и обе повеселели.
Ну, чаю теперь хочешь?
— Давай, Женни, чаю.
— А одеваться?
— Я так напьюсь, в постели.
— А мужчины? — прошептала Женни.
— Что ж, я в, порядке. Зашпиль мне кофту, и пусть придут.
— Господа! — крикнула она громко. — Не угодно ли вам прийти ко мне. Мне что-то вставать не хочется.
— Очень, очень угодно, — отвечал, входя, доктор и поцеловал поданную ему Лизою руку.
За ним вошел Помада и, по примеру Розанова, тоже приложился к Лизиной ручке.
— Вот теплая простота и фамильярность! — смеясь, заметила Лиза, — патриархальное лобызание ручек!
— Да; у нас по-деревенски, — ответил доктор.
Помада только покраснел, и голова потянула его в угол.
Женни вышла в контору налить Лизе чашку чаю.
— Ну, а здоровье, кажется, слава богу, нечего спрашивать? — шутливо произнес доктор.
— Кажется, нечего: совсем здорова, — отвечала Лиза.
— Дайте-ка руку.
Лиза подала руку.
— Ну, передразнитесь теперь.
Лиза засмеялась и показала доктору язык.
— Все в порядке, — произнес он, опуская ее руку, — только вот что это у вас глаза?
— Это у меня давно.
— Болят они у вас?
— Да. При огне только.
— Отчего же это?
— Доктор Майер говорил, что от чтения по ночам.
— И что же делал с вами этот почтенный доктор Майер?
— Не велел читать при огне.
— А вы, разумеется, не послушались?
— А я, разумеется, не послушалась.
— Напрасно, — тихо сказал Розанов и встал.
— Куда вы? — спросила его Женни, входившая в это время с чашкою чаю для Лизы.
— Пойду к Меревой. Мое место у больных, а не у здоровых, — произнес он с комическою важностью на лице и в голосе.
— Когда бывает вам грустно, доктор? — смеясь, спросила Гловацкая.
— Всегда, Евгения Петровна, всегда, и, может быть, теперь более, чем когда-нибудь.
— Этого, однако, что-то не заметно.
— А зачем же, Евгения Петровна, это должно быть заметно?
— Да так… прорвется…
— Да, прорваться-то прорвется, только лучше пусть не прорывается. Пойдем-ка, Помада!
— Куда ж вы его уводите?
— А нельзя-с; он должен идти читать свое чистописание будущей графине Бутылкиной. Пойдем, брат, пойдем, — настаивал он, взяв за рукав поднявшегося Помаду, — пойдем, отделаешься скорее, да и к стороне. В город вместе махнем к вечеру.
Девушки остались вдвоем.
Долго они обе молчали.
Спокойствие и веселость снова слетели с лица Лизы, бровки ее насупились и как будто ломались посередине.
Женни сидела, подперши голову рукою, и, не сводя глаз, смотрела на Лизу.
— Что ж такое было? — спросила она ее наконец. — Ты расскажи, тебе будет легче, чем так. Сама супишься, мы ничего не понимаем: что это за положение?
Лиза молчала.
— История была? — спросила спустя несколько минут Гловацкая.
— Да.
— Большая?
— Нет.
— Скверная?
— То есть какая скверная? В каком смысле?
— Ну, неприятная?
— Да, разумеется, неприятная.
— У вас дома?
— Нет.
— Где же?
— У губернатора на бале.
— Ты была на бале?
— Была. Это третьего дня было.
— Ну, и что ж такое?
— И вышла история.
— Из-за чего же?
— Из-за вздора, из глупости, из-за тебя, из-за чего ты хочешь… Только я об этом нимало не жалею, — добавила Лиза, подумав.
— И из-за меня!
— Да, и из-за тебя частию.
— Ну, говори же, что именно это было и как было.
— Я ведь тебе писала, что я довольно счастлива, что мне не мешают сидеть дома и не заставляют являться ни на вечера, ни на балы?
— Ну, писала.
— Недавно это почему-то вдруг все изменилось. Как начались выборы, мать решила, что мне невозможно оставаться дома, что я непременно должна выезжать. По этому поводу шел целый ряд отвратительно нежных трагикомедий. Чтобы все кончить, я уступила и стала ездить. Третьего дня злая-презлая я поехала на бал с матерью и с Софи. Одевая меня, мне турчала в голову няня, и тут, между прочим, я имела удовольствие узнать, что мною «антересуется» этот молодой богач Игин. Дорогою мать запела. Пела, пела и допелась опять до Игина. Злость меня просто душила. Входим: в дверях встречают Канивцов и Игин. Канивцов за Софи, а тот берется за меня. Мне стало скверно, я ему сказала какую-то дерзость. Он отошел. Зовет меня танцевать — я не пошла. Мать выговор. Я увидала, что в одной зале дамы играют в лото, и уселась с ними, чтобы избавиться от всевозможных приглашений. Мать совсем надулась. «Иди, говорит, порезвись, потанцуй». Я поблагодарила и говорю, что я в выигрыше, что мне очень везет, что я хочу испытать мое счастье. Мать еще более надулась. Перед ужином я отошла с Зининым мужем к окну; стоим за занавеской и болтаем. Он рассказывал, как дворяне сговаривались забаллотировать предводителя, и вдруг все единогласно его выбрали снова, посадили на кресла, подняли, понесли по зале и, остановясь перед этой дурой, предводительшей, которая сидела на хорах, ни с того ни с сего там что-то заорали, ура, или рады стараться.
— Ты сошлась с Зининым мужем? — спросила Женни.
— Да. Он совсем не дурной человек и поумнее многих. Ну, — продолжала она после этого отступления, — болтаем мы стоя, а за колонной, совсем почти возле нас, начинается разговор, и слышу то мое, то твое имя. Это ораторствовал тот белобрысый губернаторский адъютант: «Я, говорит, ее еще летом видел, как она только из института ехала. С нею тогда была еще приятельница, дочь какого-то смотрителя. Прелесть, батюшка, рассказывает, что такое. Белая, стройная, коса, говорит, такая, глаза такие, шея такая, а плечи, плечи…»