— Можно подумать, сам Господь установил правила регби, лишь бы послушать молитвы Мэйпоула.
— О чем он говорил в своих проповедях перед девушками?
— Про целомудрие, про высшую любовь. Про то, что каждая мать должна быть такой, как дева Мария. Что любая девушка, запятнавшая свою честь, на самом деле Мария Магдалина. Мне кажется, у него никогда в жизни не было настоящей женщины.
— Я, конечно, не джентльмен…
— Ну, это сразу видно.
— …Но у меня ощущение, что такому человеку, каким был Мэйпоул, наиболее привлекательной должна была казаться женщина, нуждавшаяся в спасении.
— Возможно.
— Он никогда не называл вас «Розой Шарона»?
— Кто вам это сказал? — Вопрос был задан так нарочито небрежно, как бы между прочим, что сразу же обращал на себя внимание, подобно полуобкусанному ногтю или досадному промаху.
— Называл он вас так?
— Нет.
— Вы сказали, что у него никогда не было настоящей женщины. Мисс Хэнни, его невесту, вы таковой не считаете?
— Нет.
— Вы с ней знакомы?
— Мне легче на Луну слетать, чем познакомиться с кем-нибудь из семейства Хэнни. Но Луну я все же видела, и свое мнение о ней у меня есть. А вы знаете его невесту?
— Да.
— И что вы о ней думаете?
— Обаяния ей явно не хватает.
— Ей всего не хватает, но у нее есть деньги, наряды, выезды. Будете еще с ней встречаться?
— Завтра.
— Вы это произнесли так, словно терпеть ее не можете.
— В сравнении с вами она холодная сосулька, кислое вино и шип розы. Одновременно.
Роза промолчала, только внимательно посмотрела на него через разделявший их стол. Блэару очень хотелось бы разглядеть как следует ее лицо. Правда, он видел ее всю — обнаженной, моющейся, но запомнил лишь тело в сверкающих струях воды. И сейчас искренне надеялся, что воспоминание о той сцене не отражается у него во взгляде.
— Вам надо уходить, — проговорила Роза. — И не такой уж вы больной, как говорите, — добавила она.
Потом, уже вернувшись в гостиницу, Блэар с изумлением задался вопросом, не сошел ли он с ума. До сих пор ему удавалось скрывать причину, понуждающую его к возвращению в Африку, от всех тех, кто в общем-то имел право ее знать: от епископа Хэнни, от Королевского общества, даже от безобидного Леверетта. И вдруг он выложил все как на духу девице, которая, конечно же, не устоит перед тем, чтобы разнести теперь эту сенсационнейшую историю по всем пивным Уигана, откуда она быстро достигнет «Хэнни-холла», — и тогда конец всем его планам и ему самому. Это же надо самому такое выложить — признаться в покупке рабыни и в кровосмешении с женщиной другой расы! На одной чаше весов — трагедия молодой чернокожей матери, двусмысленность положения ребенка-полукровки и его белого отца, на другой — варварские нравы и обычаи джунглей Африки, алчность торговцев-арабов. Будь его дочь белой, ради ее спасения Англия могла бы пойти на все, вплоть до войны. И о чем только он думал, рассказывая о себе всю правду? Захотелось поразить такую кокетку, как Роза Мулине?
А она — сколько она наврала ему в ответ! Единственной драгоценностью Джона Мэйпоула была ее фотография, а Роза заявляет, будто бы викарий хотел всего-навсего спасти ее душу.
Взять ее дом: как могло получиться, что по всей Кендл-корт жильцы и постояльцы теснятся, как сельди в бочке, а Роза со своей подружкой Фло вдвоем занимают целый дом, и при этом неплохо обставленный? Каким это образом двум честным девушкам удается за него платить?
А ее скрытность: заставила его уйти одного, сказав, что сама подождет, пока он не скроется из виду.
Возможно, она мстила ему за тот, первый его приход, когда он застал ее обнаженной? Или он разболтался под влиянием приступа лихорадки? Хотя в этот раз он не чувствовал себя так уж плохо. Впрочем, иногда воспаленный мозг сам подсказывает верные решения: утаив от Розы, что он нашел дневник Мэйпоула, Блэар сохранил последнее свое преимущество.
Под конец он все же расхохотался. Если Розе удается так вертеть им самим, то что же она проделывала с Мэйпоулом?!
Глава восьмая
— Унцию хинина?
— Две, — ответил Блэар.
— Не много будет?
— На хинине вся Британская империя держится.
— Верно сказано, сэр. — Аптекарь добавил вторую гирьку на одну из чашек рычажных весов и подсыпал белого порошка на другую. — Если хотите, могу разделить на любое число доз и завернуть каждую в рисовую бумажку: легче глотать будет.
— Я его пью с джином. Проглатывается очень легко.
— Не сомневаюсь. — Аптекарь ссыпал порошок в пакетик и нахмурил в раздумье брови. — Позвольте спросить, а вы, часом, не завышаете ли дозу?
— Немного.
— В таком случае, вы не пробовали варбургские капли? В них хинин, опиум и терновые ягоды. Для вас это наилучшее средство, сэр. И совсем нетрудно глотается.
— Слишком уж оно успокаивающее.
— Если предпочитаете возбуждающее, позвольте предложить вам мышьяк. Прекрасно просветляет голову. Некоторые ветераны говорили мне, что на них он действует великолепно.
— Это я уже пробовал, — ответил Блэар. Мышьяк можно было принимать от чего угодно: от малярии, меланхолии, импотенции. — А впрочем, дайте немного.
— Оплачивать будет епископ, вы сказали?
— Да.
Аптекарь протер фартуком чашку весов и из длинного стеллажа со множеством ящичков, стоявшего у него за спиной, извлек склянку, ядовито-зеленый цвет крышки которой предупреждал, что ее содержимое — отрава. Расставленные в витрине в идеальном порядке бутыли густо-синего стекла создавали внутри аптеки такое освещение, что казалось, будто находишься под водой. Воздух наполняли запахи сухих лекарственных трав; от двух кремового фарфора банок с продырявленными крышками — там хранились пиявки — тянуло прохладой. Аптекарь насыпал на весы горку белого, как мел, порошка. Блэар окунул в порошок палец и облизал его, ощутив на языке долгое горькое пощипывание.
— Полагаю, вам известно, что принимать надо умеренными дозами, сэр?
— Да. — «Я ем мышьяк у тебя на глазах, — подумал Блэар. — Какой еще умеренности тебе надо?»
— Экстракта коки не желаете? Тонус поднимает.
— В следующий раз. Пока хватит хинина и мышьяка.
Аптекарь убрал мышьяк и уже протянул было оба пакетика Блэару, когда весы вдруг закачались, в банках с лекарствами зазвенели стеклянные пробки. От сильного резонанса вначале задрожала огромная, во всю стену, зеркальная витрина аптеки, потом волна вибрации прокатилась сверху вниз по аптечным полкам, на которых задребезжали медные мерки, каменные ступки, склянки с лекарствами и пузырьки с духами. По улице неуклюже громыхал паровой тягач — махина чуть не в два этажа с огромным котлом, черной трубой и на резиновых колесах, под которыми, казалось, стонала даже булыжная мостовая. Аптекарь заметался за прилавком, стараясь поймать поехавшие справа и слева банки с пиявками.
Блэар раскрыл пакетики, отсыпал из них на ладонь двумя дорожками немного хинина и мышьяка и резко опрокинул ладонь в рот. Тягач проехал, и Блэар увидел стоявшую перед гостиницей коляску Леверетта. Он свернул пакетики, положил их в карман и вышел.
— Вы сегодня выглядите так, будто заново родились, — приветствовал его Леверетт.
— Да, — согласился Блэар, подумав про себя: «Приходится». Ему во что бы то ни стало нужно было произвести впечатление успешного хода расследования прежде, чем начнет трепаться и распространять сплетни Роза Мулине. Как только она примется развлекать подруг сенсационными рассказами о его полуафриканской дочери, потребуется совсем немного времени, чтобы эта новость достигла ушей доброхотов, следящих в Уигане за добродетелью, и тогда даже епископ Хэнни не сможет остаться безучастным к скандалу вокруг смешанного брака. Как он тогда высказался по поводу прозвища «ниггер Блэар»? — «Не поощряйте этого». Теперь епископ просто выгонит его, не заплатив ни гроша.
— Сегодня у нас среда? — Блэар забрался в коляску.
— Совершенно верно, — ответил Леверетт.
— Мэйпоула последний раз видели тоже в среду. По средам после обеда он всегда отправлялся в «Дом для женщин». Вы хотели, чтобы я нанес визит вежливости преподобному Чаббу; давайте сейчас это и сделаем. А потом пообщаемся с полицией. Есть там старший констебль Мун, надо бы с ним встретиться.
— Нам стоило бы предупредить Шарлотту, что мы заедем в «Дом».
— Пусть это будет для нее сюрпризом.
Они тронулись, проехали некоторое время, и только тогда до Блэара вдруг дошло, что Леверетт не только проявил странную в данном случае чувствительность к этикету, но и в коляске он сидел несколько напряженно и как-то слишком уж прямо.
— Вы себя хорошо чувствуете?
— Боюсь, что вчерашняя поездка на шахту дает себя знать. Мой дед был шахтером. Он мне рассказывал всякие истории, но я только теперь начинаю понимать, что он имел в виду, когда говорил о взрывах, обвалах, сыплющихся сверху камнях. О низких штольнях. — Леверетт приподнял шляпу и продемонстрировал перевязанную бинтами голову.
