Скопин-Шуйский от той неудачи не зарекся, полюбилось ему один на один брать медведя.
Когда в лесу у костерка с боярином Романовым обедали, речь вели о долгом стоянии под Тулой, побегах из полков даточных людей и стрельцов, об измене татарского князька Урусова. Иван Никитич заметил: снимать-де осаду придется, войско уверенность теряет. Но князь Михайло иное высказал: надобно оставшимися можжирами стены пробить и кинуть на приступ все войско. И он, Скопин-Шуйский, не единожды советовал царю, но тот не решается, за что и расплата горькая. А теперь, когда объявился Лжедмитрий, подозрение царского войска ухудшилось.
Разговор перекинулся на самозванца.
От Литвинова-Масальского и Третьяка-Сентова гонец был с письмом к Василию Шуйскому. Писали воеводы, что Лжедмитрий выступил из Стародуба, но, прослышав о царском войске у Брянска, воротился в Северскую Украину. Они же, Литвин и Третьяк, пойти вслед за ним не осмелились, так как по донесениям сторожи к самозванцу пришло две конных хоругви.
Скопин-Шуйский и Романов одного мнения — теперь потянутся к Лжедмитрию казаки и воры. Найдутся и дворяне с боярами, недовольные Шуйским, которые переметнутся к самозванцу, а паче всего надо ожидать подвоха от Речи Посполитой, шляхта давно выжидает поживы. Только вот сразу сейм и король решатся на войну с Московией либо повременят?
Василий Шуйский, поддерживаемый стременными, едва с коня сполз, как к нему стрелец кинулся. Скорые рынды едва его перехватили, а стрелец из рук рвется, вопит:
— Государь, вели выслушать верного слугу!
Шуйский взмахнул повелительно:
— Освободите! Кто будешь и зачем ко мне добиваешься?
Стрелец на колени рухнул.
— Сумин-Кровков я, государь, дело к тебе секретное имею.
— Допустить!
Вошел Василий в шатер, стрелец за ним гнется.
— О каком секрете сказывать будешь, Сумин?
— Государь, родом я из Мурома, и доводилось мне ставить мельничные запруды. Дозволь порадеть тебе. Присмотрелся я к Упе-реке и как она город омывает. Можно, государь, потопить тульских сидельцев. Коли будет на то твое слово, обещаю, только выдели мне людей поболе.
— Говори, стрелец, да не завирайся.
Шуйский смотрел на Сумина-Кровкова недоверчиво и строго. Припомнилось Василию обещание немца-аптекаря извести Болотникова отравой, может, и этот такой же. Но стрелец продолжал на своем стоять, говорил уверенно:
— Ты только, государь, выдели мне людей поболе.
— Ну гляди, стрелец, выполнишь — тыщу рублев пожалую. Нет — в воду заживо погружу. А людей тебе дадим две-три тыщи. Сколько запросишь. И охранять будут денно и нощно, дабы воры из Тулы вылазку не свершили.
— Князь Григорий Петрович, служили мы с тобой царю Дмитрию верой и правдой, да он остался глух к нам. Сколько писем писали Михайле Молчанову, сколько ходоков посылали, все попусту. — Выбрав время, Телятевский вызвал Шаховского на откровенный разговор. — А что объявился ноне Димитрий, так Стародуб от Тулы далеко, и, покуда дойдет сюда, нас уже в железы закуют, ежли мы в срок не одумаемся.
— Есть в твоих словах, князь Андрей Андреевич, правда, — согласился Шаховской. — Не придумай царь Василий плотины на Упе, может, и продержались бы, а то вишь чего устраивает. Еще ден десять и поднимется река, затопит город. Что предлагаешь, князь Андрей?
— Виниться.
Потупил Шаховской голову, слезы на глаза навернулись. Не от того, что потерпели поражение, а потому как доведется склоняться перед Васькой Шуйским. Обидно.
— Как знаешь, князь Андрей, я тебе не судья.
— Прости, Григорий Петрович, но боле не могу, конец моему терпению. Перед кем унижался? Перед холопом своим. Седни ночью сбегу. Давай вместе, князь?
Зажал пальцами седые виски Шаховской, не отвечал, думал. Но вот поднял глаза, сказал тихо:
— Нет, князь Андрей, слишком много вин за мной, а главная — я первым против Шуйского начал и не будет мне пощады.
— Али неумолим?
Пожал плечами Шаховской:
— Попытайся, князь Андрей, коли будет милость царская, явлюсь немедля. Теперь давай обнимемся на прощание.
Сентябрь прохладный и рассветы росистые. Вязкий туман ложился на землю, плотно лип к земле, клубился над Упой.
Согнанные из ближних и дальних сел крестьяне с телегами, монастырские люди и даточные не знали отдыха. С уханьем вколачивали в воду сваи, ставили плетни, сваливали в воду горы камня. Строили запруду и ночью. Горели по всему берегу костры, бодрствовали стрельцы, сторожили мужиков.
Сумина-Кровкова сомнения не терзали, плотину строили основательно. Крестьяне шептались:
— Упырь, чистый упырь, кому потоп готовит?
— Пристукнуть, и вся недолга.
— К нему стрельцы приставлены, берегут подлого. Да и поздно теперя, без него докончат, вона как вода поднялась.
К плотине приезжал царь. Окруженный воеводами, блистая доспехами, останавливал коня, любовался подолгу, торопил:
— Радейте, люди, радейте!
Царский голос срывался на визг. Василий снимал кожаную рукавицу, сморкался шумно, хвалил Кровкова:
— Вижу старание твое. И да воздаст Господь каждому по правде его и по истине его…
Тревожная ночь, нет сна. Болотников пришел к крепостной стене, поднялся на башню. Вовсю гулял сквозной ветер. Иван Исаевич пристально всматривался в огни, горевшие в царском стане и у реки. Караульные издали узнали воеводу, посторонились… Окрики дозорных, бряцание оружия настраивали Ивана Исаевича на боевой дух. Нет, его войско не сломлено и продержится долго. Крестьяне и холопы бьются жестоко, ходят на вылазки за ворота.
Иван Исаевич ловит себя на мысли, что смерть обходит его не случайно, он в ответе за всех, кто сидит в Туле, в ответе и за княжескую измену, и зачем верил боярам. От них ли ждать холопам воли? Разве поступятся они землей для крестьян, дадут ли холопам вольную? В ответе он, Болотников, и за то, что вода в Упе вот-вот полезет на город, затопит. Ну ладно, ему, воеводе, и товарищам такую смерть принять. А за что женкам и детишкам малым? Шуйский с боярами их не помилуют.
И закралась мысль: может, выйти из города, сдаться и тем спасти народ?
Засерело небо, неприятельский лагерь затягивал туман, волчьими глазищами просвечивали огни. Кутаясь в плащ, Болотников покинул башню. Внизу его дожидался Андрейка. Прислонившись спиной к дверному косяку и опираясь на самопал, он дремал стоя. Иван Исаевич взял парнишку за плечо, пошел молча.
Ночью Упа вырвалась из берегов, разлилась по низине. Сбежался люд, суетится, колготит. Река угрожающе наступала на город.
Оружейные мастера Бугров и Никанор протиснулись к Болотникову.
— Подловил нас Шуйский, — сказал Бугров. — Сучий сын муромский надоумил.
— А, мастера искусные, — повернулся к оружейникам Иван Исаевич, — как думаете, возможно ль воду отвести?
— Нет, воевода, — жестко горевал Никанор, — не моги и мыслить.
Потемнел лицом Болотников, выругался. Позвал атаманов:
— Будя глазеть, други-товарищи, принимайтесь за дело. Нагибе и Тимоше разузнать, какие у кого карбасы и дощаники малые имеются, Кирьяну пороховое зелье беречь. Головой ответишь, есаул, ежли подмокнет. А тебе, Зима, остатки хлебного запаса от воды спасать. Вьюном крутись, атаманы!
Неделя минула. Затопила река Тулу, местами вода коню по брюхо.
По улицам посада плавали лодки, редкими островами выдавалась мокрая земля.
Вылазки прекратились, а царские пушкари из можжир знай лупят по городу. Стрельцы над болотниковцами потешаются, орут с издевкой:
— Че, душегубы, холодна водица?
— Мало, еще подбавим!
Хохот в царском стане, а со стен острога брань.
Илейко Горчаков попрекнул Болотникова:
— Звал воевода, а ты отказался. В том разе прорвались бы, теперь досиделись, поздно.
— Не вини, царевич, я тебя не держал, решал по совести. И нынче не раскаиваюсь. Умереть доведется, так со всеми вместе.
Болотников сидел в хоромах, погруженный в невеселые мысли. Запустив руку в расстегнутый ворот льняной рубахи, потирал грудь, мысленно говорил сам себе: «Думай, Иван, думай. Нелегкую ношу взвалил на свои плечи. Каждый тебе верит, в разум твой. Позвал народ на правое дело. Сулил волю и землю, ан враг сильнее оказался…»
Со стуком растворилась дверь, ввалились посадский староста Семен Ивашкин, стрелецкий голова Антон Слезкин с пятидесятниками и сотниками. Скороход и купцы Семибаба и Голик подступили к Болотникову.
Иван Исаевич поднялся, посмотрел на незваных гостей. Видать, догадался, зачем пришли.
— Уж не с изменой ли?
Посадский староста осмелел, подался вперед.
— Воевода Иван Исаевич, с мольбой мы к тебе, не губи город. Писали мы царю Василию Ивановичу, обещал он вины наши простить.
