— Воевода Иван Исаевич, с мольбой мы к тебе, не губи город. Писали мы царю Василию Ивановичу, обещал он вины наши простить.
— В обход меня торгуетесь?
Лицо Болотникова стало строгим. Шагнул к лежавшей на лавке сабле, но Скороход и Слезкин опередили. Стрелецкий голова укорил:
— Мы к тебе подобру, воевода.
— И ты на меня, Митрий? Аль запамятовал, как одной цепью скованы были, один сухарь грызли, одну гнилую воду на галере пили?
Не ответил Скороход, побледнел. А Болотников спрашивает:
— Моей головой откупиться вздумали?
— А доколь ждать царя Дмитрия?
— Государь ни тебя, Иван Исаевич, ни ратников казнить не станет, — поспешили заверить купцы, — клятвенно обещано.
— Много ль вы знаете о коварстве царском? — горько усмехнулся Болотников.
Семен Ивашкин снова сказал:
— Не одни мы тебя просим, Иван Исаевич. Народ умоляет, выглянь-ко.
Рванулся Болотников к крыльцу, а у порога бабы с ребятишками. Увидели воеводу и в голос:
— Не губи, Иван Исаевич!
— Люб ты нам, да детишек жальче!
— Утрите слезы! — прикрикнул Болотников. — Душу не рвите, сдамся царю.
Махнул рукой, вернулся в палаты, сказал посадскому:
— Вескому передайте, сдаюсь на его суд. Пускай только крестьян и холопов не губит, да люду тульскому, женкам и детям, хлебного даст…
В поздних сумерках простился с Тимошей и Андреем. Провел к дощанику, обнял:
— Тебе, Тимоша, Андрейку поручаю. Пробирайтесь под Москву. В тех, местах, может, про Акинфиева и Берсеня услышите. Если не сыщите, подавайтесь на Северскую Украину… С собой вас не оставляю, Шуйскому довериться не могу.
— Эхма, отойдет обедня, отпоют попы молебен! — Тимоша хлопнул о колено шапкой. — Уйдем вместе, Иван Исаевич?
— Нет, Тимоша, покинуть народ, а особливо в такой час, недостойно. И город сдаю не по своей воле, баб с ребятнею жалеючи… — Обнял Андрейку. — Ну, плывите. Удачи вам, обо мне не вспоминайте…
Стоял, покуда лодка не исчезла в ночи. Из мрака донеслось:
— Прощай, Иван Исаевич!
— Прощай, батько!
В открытые ворота острога и тульского кремля въезжало царское войско. Болотниковцы складывали оружие. Крестьян и холопов гнали из города.
В палаты к Болотникову ворвались толпой стрельцы. Ими предводительствовал Антон Слезкин. Схватили Ивана Исаевича, вывернули руки.
— Не ершись, голубь, — радостно проговорил стрелецкий голова.
— Знал бы, Антон, какую в твоем лике змею взогрел, — с укором произнес Болотников.
В палату вбежал Скороход, бешеные глаза гнев мечут. Попятились стрельцы, а Антон Слезкин на Скорохода двинулся:
— Охолонь, Митрий.
— Ослобони Ивана Исаевича, добром прошу.
— Как бы не так! Мы его царю Василию выдадим.
— Поздно, Митя, — сказал Болотников. — Думать надо было, когда заговор готовили.
— Отпусти! — Глаза Скорохода потемнели, он потащил саблю.
Стрелец за его спиной пистоль поднял.
— Берегись, Митя! — выкрикнул Болотников.
Стрелец опередил, рухнул Скороход.
Хмурилось затянутое тучами небо, того и гляди, заплачет дождем. По нагорью в построении Стременной полк, воеводы на конях, при доспехах.
Откинув полог, вышел из шатра Василий Шуйский во всем царском величии, одежда золотом, дорогими каменьями отделана, в боевом позолоченном шлеме.
Подвели ему белого коня, стременные подсадили в седло. Доволен царь. Тревожные мысли о Лжедмитрии утонули в глубине души. Сегодня день Василия Шуйского, его праздник. Утром воевода Колычев, вступив в город, заковал в железы Болотникова и Илейку Горчакова, взяли болотниковских атаманов и князя Шаховского… Попытался Телятевский за него слово замолвить, да Шуйский прикрикнул:
«Он гиль на Москву напущал…»
Подслеповато щурится Шуйский. Показались стрельцы с Болотниковым. Сломлен, раздавлен страшный враг…
Идет Болотников в окружении стрельцов, руки скованы. Однако голову несет гордо.
— Холоп, а ровно князь! — возмутился Иван Романов.
Загалдели царские воеводы.
«Эко их разобрало! — подумал Иван Исаевич. — Видать, мало бивали мы вас, боярское отродье».
Вперился Шуйский в Болотникова, глаз не сводит. Иван Исаевич взгляда не отвел, не страшит его царский гнев. Подошел без поклона.
Тут вперед выступил стрелецкий голова Слезкин, переломился пополам, положил болотниковскую саблю к ногам Шуйского.
— Государь, суди вора главного! Ты в его и наших животах волен!
Нахмурился Шуйский:
— Как смел ты, холоп, государство возмутить?
Повел головой Болотников.
— Не я возмутил крестьян, у люда терпение иссякло. Бояре мытарили, воли лишили, землю отняли… Я народу слуга, воеводой над ним встал… Об одном печалюсь, что не довел начатое до конца.
Шуйский прервал злобно:
— Бояр навести? Царя?
— Да. Бояр и царя Василия Шуйского. Народ Дмитрию верит!
— Врешь, вор, не было государя Дмитрия. Самозванец Гришка Отрепьев на московский престол обманом прокрался, а вы с Шаховским его именем холопов на смуту подстрекали!
Болотников усмехнулся:
— Истинный ли царь Дмитрий аль самозванец, но народ от него земли и воли ждет!
— Смолкни, пес смердящий! Грозился казнить тебя, но ноне сжалился сердцем, на Онегу, в Каргополь тебя с твоими атаманами отправлю.
Иван Исаевич сказал спокойно:
— Вспомни, государь, Святое Писание: «…каждый понесет свое бремя».
— Не умничай, вор.
Повел Шуйский рукой, подскочили стрельцы, сбили Болотникова с ног, поволокли.
Царское войско возвращалось в Москву. Гнали пленных, вершили суд над холопами и крестьянами; рубили головы и сажали на кол, резали языки и уши, топили в реках и вешали вдоль дороги.
Под Серпуховом у Данилова монастыря видел Скопин-Шуйский, как по царскому повелению вздернули на осине Илейку Горчакова, а стрельцы глумились:
— Высоко взлетел царевич!
Под крепким караулом везли Болотникова. Как-то на привале зашел князь Михайло в избу. Сидит Болотников на лавке, в цепях, бородой оброс. Поднял глаза на Скопина-Шуйского, спросил:
— Полюбоваться заглянул, князь Михайло?
— Нет, воевода, я тобой в бою любовался. А орел в клетке не орел. Хочу спросить тебя, ответишь?
— Спрашивай, князь Михайло.
— Где воинским искусством овладел?
— От многих, князь. Хитрость воинскую у казаков перенял, когда от боярской неволи на Дону очутился; морское дело — у турок и венецианцев; полки в сражения водить познал во многих землях европейских, да и твое искусство, князь Скопин, наблюдал, а храбрость от ратников российских во мне, от товарищей моих, кои за волю бьются. В том мыслю, ты, князь Михайло, со мной согласен.
Покачал головой князь Михайло:
— Славным воеводой ты был, Иван Исаевич, и не чернью бы тебе верховодить, а войском царевым.
Болотников усмехнулся:
— О каком царе речь ведешь, князь?
Насупился Скопин-Шуйский:
— Чего ты добивался? На царя Василия замахнулся…
— Только ли? — Болотников прищурился. — И на бояр да князей, какие царя Дмитрия не признавали. Хотел зрить государем Дмитрия, он бы смердов и холопов землей и волей пожаловал, люду российскому заступником был бы.
Промолчал Скопин-Шуйский, вышел не прощаясь.
Январь — зиме середина. Снеговыми сугробами огородил деревни и села, вьюжил буранами и метелями, заносил дороги.
По трудному пути, делая частые привалы, ехали из Чернигова в Орел несколькими санями послы князя Романа Ружинского.
Пан Липницкий, кутаясь в прохудившийся жупан, простуженно кашлял, жаловался товарищам:
— Варварская страна, панове, клятые морозы до костей продирают.
— Терпение, вельможные, терпение.
— Добже тебе, пан Крунь, какую шубу добыл.
— С русского боярина! — захохотал Крунь. — В Московии всем достанет.
— Славный шинок у Янкеля в Варшаве…
— Ай да пан Анджей, что на ум взбрело!
— А отчего, панове, князь Ружинский сам не поехал к царю? — спросил Липницкий.
— Ясновельможный князь Роман — старый лис, он прежде принюхается, что за царь Дмитрий.
— Твоя правда, пан Крунь, Ружинский не ходит на поводку, он водит на поводке, — поддакнул Анджей.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что князь Роман задумал накинуть узду на царя?
— Подождем, дайте срок.
— О, дева Мария!
— Панове, доводилось ли вам видеть в деле панну Ружинскую? Черт подери, она рубится на саблях и стреляет из пистоли не хуже доброго рыцаря.
— Не тронула ли она твоего сердца, пан Крунь?
— Как можно, пан Анджей, от такой коханы не потянет в шинок к Янкелю.
В санях весело захохотали. Продолжая выбивать зубами дрожь, Липницкий сказал:
