для реализации инициатив по обыску квартир, где находились «нелегальные» иммигранты, то есть люди, которые работали, но при этом получали социальные льготы, прогульщики, которые должны были находиться в школе, и т. д. Эти систематические вторжения в приватное пространство людей оказались возможными благодаря так называемым интервенционным командам, состоявшим из сотрудников иммиграционной полиции, социальных служб и стройнадзора (
bouwtoezicht) – подразделения городской администрации, на которое возложена задача проверять соблюдение строительного законодательства. Закон предписывает, что жильцы должны пускать его сотрудников в свои дома точно так же, как социальных работников или полицию. Работая сообща, эти группы получили способ доступа в частное жилье, в некотором смысле неизвестный моей демократической стране с момента немецкой оккупации во время Второй мировой войны. Стоит ли лишний раз говорить о том, что для подобных акций были выбраны только определенные районы.
Повторим: на то, каким образом мы контролируем доступ, воздействуют такие категории, как раса и класс. Очевидно и то, что многие сотни беженцев, которым ныне предоставлено обиталище в спортивных общежитиях, пустующих офисных зданиях, школах и т. п., не могут обладать каким-либо ощущением контроля над доступом в приватное пространство. В неопубликованной магистерской диссертации М. Левек (Lewek 2015) проведено исследование того, как беженцы отыскивают способы создания пространств повседневного сопротивления в условиях строгого надзора. Даже кухни тех жилищ, где их поселяли, не являлись пространством, над которым у них был контроль, поскольку охранники могли не только наблюдать за ними через камеры безопасности, но и слушать их разговоры. Приюты для бездомных тоже печально известны тем, что не дают возможности контроля над приватным пространством. В одном американском приюте, где я работала в рамках своего исследования, каждый, кто хотел получить кровать на ночь, подвергался личному досмотру. Там не было шкафчиков для личных вещей, и люди не могли попросить, чтобы им дали возможность спать в одной и той же кровати в следующие ночи, – это лишало их любого ощущения пространства, которое они назвали бы собственным. Есть и противоположные примеры: так, в приюте для бездомных в одном рабочем районе Иокогамы стояли двухэтажные кровати, окруженные занавесками, и благодаря этому постояльцы могли закрыться от других, в результате чего в комнатах с шестью кроватями появлялось определенное ощущение приватного пространства, пусть и минимальное.
В исследования о значении «дома» (Kusenbach and Paulsen 2013; Kusenbach 2015) указывается на культурную сконструированность места проживания, а также на культурные вариации в этой сфере. Исторически значение приватного пространства тоже менялось. Ныне общераспространенная в Северной Америке и Европе «открытая кухня», которая в рекламе недвижимости на продажу или в аренду часто преподносится в качестве положительной характеристики, отменила такое разделение дома на комнаты, при котором посетителей можно принимать не в том пространстве, где для них готовилась еда. Другой вариацией этой темы является гендерно маркированное использование различных комнат, например в некоторых мусульманских домохозяйствах. Как и в случае со всеми идеальными типами, в данном случае не существует четкой границы между «приватным» и «публичным» – вместо этого присутствует некий континуум. Олег Дик (Dik 2015), исследовавший евангелические практики в Ливане, обнаружил, что гостиные в домах использовались там для церковных собраний, и это стирало границу между домом и улицей, когда звуки пения разносились по округе. В Восточном Берлине во времена ГДР политические митинги, а иногда даже церковные собрания происходили у людей дома. Но в то же время известно, что из-за грубого вторжения спецслужб в жилища с целью шпионить за личными пространствами людей нонконформистские политические беседы лучше всего было вести в совершенно публичных местах, таких как скамейка в парке или лесная тропа. Таким образом, деятельность в высшей степени политического и при этом неличного характера может происходить в приватных пространствах и иными способами в зависимости от того, кто обладает доступом туда. В эмпирическом плане контроль над доступом к пространству (точно так же, как контроль над биографической и иной персональной информацией) может быть гораздо более разноплановым и вариативным, чем это предполагают идеальные типы. Тем не менее стандартный способ воображать идеальный тип частного дома – это представлять его себе как место, где мы обладаем наибольшим контролем над доступом и куда может войти мало кто из других; иными словами, здесь присутствует самая значительная степень исключения. В таком случае публичное пространство теоретически является пространством с неограниченным доступом, открытым для всех, куда мы можем свободно входить и откуда можем выходить по собственному желанию.
Публичное пространство является важным полем для повседневных встреч в контексте гиперразнообразия, хотя в социальных науках это понятие опять-таки небесспорно (см. обзор в: Watson 2002; Tonkiss 2005; Low and Smith 2006). В недавних работах и «публичное», и «пространство» рассматриваются как социально производимые феномены; в этих исследованиях происходит отход от рассмотрения пространства в качестве некоего вместилища, наполненного смыслом только в тот момент, когда его используют люди. В социальных науках и географии (см. Massey 1991, 1995; Lofland 1998; Savage et al. 2005), а также в градостроительстве (Healey and Barrett 1990; Healey 2006) и исследованиях жилья (Jacobs 2001) все чаще признается, что пространство не является зафиксированной «вещью» (см. обзор в Hubbard, Kitchin and Valentine 2004). Публичные пространства понимаются как сконструированные людьми в процессе использования и во взаимодействиях между ними, как пространства, обладающие различной символикой и значениями (Certeau 1984; Wright 1985; Harvey 1989 / Харви 2021; Shields 1991; Massey 1999).
Городское проектирование и градостроительство сосредоточены прежде всего на публичном пространстве, понимаемом как такая разновидность места, где для использования земли не предполагается ограничений: речь идет о парках, площадях, улицах (Bentley, Alcock and McGynn 1987; Moudon 1991). Доступ сокращает приватизация публичных пространств, обнаруживаемая в различных формах – от полностью огороженных сообществ (gated community) (Caldeira 1996) до просто парков с воротами, ключи от которых есть только у местных жителей. В частных потребительских пространствах наподобие торговых и развлекательных центров, в которых присутствуют особые правила, дизайн и практики надзора, происходит исключение граждан, не соответствующих поведенческим ожиданиям, что порождает «частный город» (Squires 2011: 207–212). Туристификация вытесняет из поля зрения повседневную рутину, создавая «районы развлечений», где разнообразие можно безопасно потреблять (Judd 2011: 266). Некоторые публичные пространства конструируются в качестве мест, в которых закодировано послание (по меньшей мере на символическом уровне) о том, что они открыты не для всех. Таким образом, публичное пространство в качестве места, где встречаются незнакомые друг с другом люди (Sennett 1992a: 719), является наделенным смыслами, воображаемым и символическим (Watson 2002: 55). При рассмотрении в качестве континуума публичное пространство оказывается под вопросом в силу наличия различных форм присвоения пространства. Подобное присвоение может приобретать совершенно тривиальные способы, как в том случае, когда определенные практики, которые другими воспринимаются как оскорбительные, нежелательные или девиантные, заставляют этих других избегать то или иное место. Представим себе наркопотребителей, которые колются на обветшавшей детской площадке, или бездомных, собирающихся в больших количествах за железнодорожным вокзалом. На площади Генерала Вустера, которая рассматривается в моем исследовании, посвященном Нью-Хейвену, Общество сохранения истории приложило большие усилия для частичного воссоздания ее первоначального шарма. Современные скамейки были заменены на старомодные, но с подлокотниками в середине. Из-за этого бездомные больше попросту не могли лежать на скамейках, в чем заодно и заключалось символическое послание в их адрес. Знаки, сообщающие нам о дозволенном и недозволенном («запрещено играть с мячом», «бродягам вход воспрещен», «запрещено распивать спиртное»), устанавливают ограничения для определенных способов использования пространства, лимитируют доступ для людей, которые хотели бы вести себя там определенным образом. Как-то я направлялась в центр Нью-Хейвена с одним чернокожим молодым человеком, жившим в многоквартирном доме, который не хотел идти более коротким пешим маршрутом через площадь Генерала Вустера. Когда я спросила у него, почему бы нам не пойти через нее, он сказал, что не хочет проблем: по пути через парк он, вероятно, столкнется с полицией. Группа квартального надзора из этого района действительно находилась в плотном контакте с полицией, чтобы поддерживать «безопасность» в парке, – представители группы вызывали полицию, когда видели «подозрительных элементов». Чернокожий молодой человек, проходящий по кварталу, быстро покажется подозрительным, из-за чего чернокожие обходят стороной общественный парк. В 1960-х годах
