ощущать включенность в сообщество и обладать той или иной степенью принадлежности к нему, по меньшей мере посредством наших практик, хотя дискурсивно мы, возможно, с готовностью станем отрицать любую форму социальной идентификации, как делали жители этого района, поскольку мы не хотим, чтобы нас ассоциировали со стереотипами. Мы можем следовать ситуационной нормальности и предполагаемым ею кодами, даже несмотря на то, что в нормативном плане мы не считаем их нормальными и обладаем опытом публичной осведомленности относительно других мест. Ничто из этого не означает, что сообщество есть непременно нечто приятное. В повседневных разговорах сообщество, как и дом, может содержать некую положительную коннотацию – и это не обязательно имеет под собой [практические] основания. Когда браки становятся кошмаром или когда родители превращаются в виновников физического или эмоционального насилия, когда отдельные индивиды проявляют пассивную агрессию по отношению к своим партнерам и оказываются волками в овечьей шкуре, все это происходит именно в доме. Однако дом от этого не перестает быть домом. Любопытным образом (или же любопытным сочтут это, вероятно, только те, кто никогда не сталкивался с [домашним] насилием) знание о том, чего можно ожидать, также выступает признаком установления какой-никакой безопасности. Дом – это не сообщество в точном смысле, но принцип здесь тот же самый: в наших идеальных воображениях и в тех способах, какими они преподносятся нам в рекламе, кино или литературе, и дом, и сообщество наполнены положительными эмоциями и приятными практиками. Именно так нам нравится говорить о них в повседневных беседах. Эмпирически ни дом, ни сообщество не прекращают существовать, когда они обнаруживают свои темные стороны. Вполне возможно, что ситуационная нормальность и предсказуемость, а также устойчивая структурная рамка для социальной идентичности, которую они предоставляют, делают слишком сложным делом распад семей (homes) и сообществ даже в том случае, когда в эмоциональном, нормативном или моральном плане они бесполезны для нас как индивидов.
Предложенные выше две оси, континуум доступа и континуум приватности, позволяют нам осмыслять сообщество в различных городских реляционных контекстах без непременного вступления в дискуссию о том, содержат ли те сообщества, которые мы практикуем, нечто приятное или связанное с удовольствием. Как и в случае с домом, из плотных сетевых связей можно выходить только большой ценой. Покинуть район наподобие того, в котором живет Лиза, тоже просто так не удастся, но точно так же подобная территория не является легкодоступной для всех. Влиять на ваше ощущение комфорта в смысле пребывания «в курсе» в конкретном месте может не криминальная статистика, а понимание поведенческих кодов. Чем более публичным является окружение, тем выше шанс на то, что у нас отсутствует подобное ощущение или же что для его появления нам требуется гораздо больше навыков и опыта. Напротив, быть «в курсе» гораздо легче там, где мы укоренены. Но чем более публичным является окружение, тем более открыт наш доступ в него и тем меньше вероятность, что другие смогут нас исключить. Необходимое уточнение заключается в том, что насильственные формы исключения возможны и в публичных окружениях, особенно в случаях гомофобии, сексизма и расизма. Тем не менее доступ в подобные публичные окружения все равно в большей степени открыт для нас, чем доступ в сравнительно приватные места.
Если отношения, подвергаемые измерению в сетевых исследованиях, как правило, располагаются на приватном полюсе рассматриваемого нами континуума (хотя и здесь возможны варианты), мимолетные столкновения и прочные вовлеченности в повседневных городских практиках могут конституировать перформанс или сообщество, которые не являются ни публичными, ни приватными, ни личностными, ни анонимными – они охватывают масштабный набор промежуточных возможностей. При помощи понятия публичной осведомленности я стремлюсь уйти от зиммелевской концепции города как анонимного окружения, где преобладает бесчувственное равнодушие, а также от представления города как места, состоящего из городских деревень. Как уже было сказано, когда мимолетные столкновения повторяются, мы постепенно можем узнавать других, которых мы встречаем на наших привычных путях. Значимы не только наши прямые взаимодействия с другими индивидами, но и наши переживания взаимодействий между другими, которые мы наблюдаем, не принимая в них участия. Пространство производится посредством взаимодействий с нашим участием, а также посредством взаимодействия между людьми, которых мы не знаем. Для опыта подобных узнаваний нам не требуется обмениваться словами. Однако, будучи социологами и, вероятно, людьми современной эпохи (см. Giddens 1991), мы настолько сосредоточены на отдельных лицах и личных отношениях, что считаем «единение» (togetherness) отличным от сообщества:
Одержимость личностным даже ценой обезличивания социальных отношений подобна фильтру, который обесцвечивает наше рациональное понимание общества… Она приводит нас к убеждению, что общность (community) – это акт взаимного раскрытия собственной самости, и к недооценке отношений общности в среде незнакомых, посторонних друг другу людей, в особенности отношений общности, возникающих в больших городах (Sennett 1992b: 4 / Сеннет 2002: 9–10).
Таким образом, публичная осведомленность представляет собой социальное пространство, сконструированное в физическом пространстве посредством взаимодействий, в которых мы принимаем участие и которые мы наблюдаем. Как утверждал Фишер,
публичная осведомленность часто принимается… за приватную близость, а публичная обезличенность за приватную отчужденность… Однако подобная публичная осведомленность не имеет ничего общего с частной жизнью людей. У того, кто дружественно приветствует других на улицах, может быть мало друзей, а у замкнутого пассажира в метро может быть насыщенная социальная жизнь (Fischer 1982: 61–62).
Я утверждаю, что публичная осведомленность, возникающая посредством повторяющихся мимолетных столкновений, также может способствовать формированию у нас ощущения включенности в сообщество или исключенности из него: подобные отношения к незнакомцам тоже порождают сообщество как культуру. Статистическая обработка данных опросов из наших исследований, в которых проводилась эмпирическая проверка этого тезиса (Blokland and Nast 2014), подтвердила представление о том, что публичная осведомленность воздействует на ощущение принадлежности в городском районе вне зависимости от персональных связей того или иного человека в этой локации. Итак, если вкратце, то публичная осведомленность способствует опыту сообщества в реляционном контексте, отличающемся от наиболее публичных форм опыта, в которых мы можем конструировать нарративы принадлежности, и от практик слабых и сильных связей, покрываемых персональными сетями. Очевидно, что публичная осведомленность не является близостью – это не такая существенная близость, как наши личные связи с друзьями и (иногда) семьей. [В рамках публичной осведомленности] мы больше контролируем то, что демонстрируем и что скрываем. В этом нет ничего исключительного. Людям не просто «случается» иметь определенное желание приватности: различающиеся социальные окружения требуют разных степеней приватности для своего эффективного функционирования (Merton 1967: 344–345 / Мёртон 2006: 507–508).
До этого я утверждала, что для понимания сообщества как культуры требуется нечто большее, чем анализ наших персональных сетей. Идею сообщества как нарративного конструкта и как конструкта, достижимого посредством практик или перформансов, невозможно заместить идеей персональных сетей, поскольку сети не покрывают те обширные области социальной жизни, в которых мы на практике осуществляем сообщество. В этой главе сначала утверждалось, что различные типы социальных связей подразумевают разные формы вовлеченности в сообщество. Узы, основанные, как полагается, на привязанности, представляют собой очевидные связи, которые поддерживают наши воображаемые представления о сообществе. В меньшей степени это характерно для взаимосвязей, которые могут быть основаны на взаимной зависимости без взаимной социальной ориентированности. И все же, как мы видели, здесь у индивида тоже может появляться ощущение принадлежности, причем даже в реляционном контексте крайне публичных, фрагментированных, кратких и поверхностных взаимодействий между людьми в контекстах, которые могут быть далеки от тех, что нам привычны. Многие наши коммуникации лицом к лицу лишь незначительно выходят за рамки подобных мимолетных столкновений. Рассмотренные идеальные типы связей действительно не обеспечивают основание для сообщества как культуры в любых ситуациях и в равной степени или же для всех одинаковым образом. В повседневном смысле термин «сообщество» обозначает некую группу, к которой принадлежит тот или иной человек. Ощущение единения с другими имеет много общего с психологическими процессами, которые здесь не обсуждались. Люди не являются автоматическим продуктом групп, даже несмотря на то, что вслед за Тилли мы утверждали, что людей можно рассматривать в качестве реляционных и взаимодействующих (transactional) существ. В социологии отсутствует адекватная концептуальная рамка для превращения этих личных
