Желаете держать вступительные экзамены?
– Благодарим, почтенный наставник, но мы хотели бы поговорить с тобой о Богe и вере, – поклонился Иван.
– Deus! Fides! Бог! Вера! Священные понятия! Есть только один способ постичь их – философия. Знаешь ли ты, юноша, какую силу содержит в себе оная наука?
– Я слышал…
– Philosophia omnium artium mater est – Философия есть всем наукам матерь. Без нее никуда. Изучай ее, читай труды древних мудрецов, и тебе откроются тайны вселенной. Вот слухай, что пишет о Боге великий Димитрий Симонид в толкованиях на Африкана Полинезийского.
Ректор указал на одну из каменных голов, лысую и носатую, снял с полки толстую книгу, полистал и зачел:
– Аще нарицаем Бога светом, то кольми паче надлежит нарещи и тьмою. Тьма бо есть непознаваема и непостижима. Свет же есть удобь познаваем и всякому постижим. Сего ради рцем, яко тьма есть свет, а свет есть тьма. Рцем и узрим, яко и тьма бысть познаваема. Пишет убо древлий Африкан…
Монах так разошелся, что одним духом прочел несколько страниц.
– Теперь тебе все понятно, amice mee, друже мой?
– Признаться, ничего не понял.
– А хочешь, я прочту это на латыни? По-латыни оно гораздо понятнее.
– Нет, благодарю! – испугался Иван.
– А нет такого способа познать мудрость, чтобы без зауми и латыни? Латынь из моды вышла ныне, – подал голос Демьян.
– Что ты, шановный пан! – замахал руками ректор. – Это исключено! Хлеб науки никогда не дается просто. Разве ты не знаешь: radices litterarum amarae sunt, fructus dulces – корни наук горьки, плоды – сладки. Не зная латыни, не познаешь философии. Не зная философии, не познаешь Бога. Не зная Бога…
Еле-еле друзья выбрались из кабинета ученого монаха. Он не отпускал их, снимая с полки то одну, то другую книгу, читая и приходя в восторг от прочитанного.
Когда царевич и поэт наконец вырвались из «храма мудрости», головы у них болели, как от хорошей затрещины или плохой выпивки.
– Сколько я ни езжу с тобой, – пожаловался Демьян, – а еще ни разу не видел человека, который говорил бы о вере если не просто, то хотя бы честно. Все пытаются за непонятными и красивыми словами скрыть незнание. Невелика премудрость морочить дурака и умного дурачить славно. Ты не надувайся спесью, а объясни вопрошающему. Мол, так и так.
– Да, – задумчиво почесал затылок юноша. – Сдается мне, коли дело так и дальше пойдет, отец Опсимат ошибется. Никакой веры я не добуду и ворочусь к батюшке с пустыми руками. Скорее бы наступил завтрашний день, и мы поехали дальше. Тошно мне в этом Егупце.
Глава 27
Пана Храповицкого провожал весь Егупец. Пан Халявский уехал несколько раньше, желая опередить соперника и задобрить короля. Глупец! Он и не догадывался, какой невероятный подарок бывший гетман вез ясновельможному государю.
От дома Храповицкого до городских ворот по обеим сторонам грязной широкой улицы толпился народ. Тарас выехал со двора со всевозможным великолепием, в окружении пышный свиты. Его старые соратники с трубками в зубах важно восседали на конях. Молодые парубки везли панский бунчук и боевые казачьи прапоры, трубили в трубы и били в барабаны.
За свитой ехали Иван, Демьян, Кудеяр и другие путешественники, примкнувшие к Храповицкому в надежде быть представленными королю. За ними волы тащили семь крытых повозок с подарками государю. Замыкали шествие вооруженные охранники.
Храповицкий по-разбойничьи свистнул, и черкасы лихо запели:
Гай за гаем, гаем,
Гаем зелененьким,
Там орала дивчиненька
Воликом черненьким…
Так и ехали с песнями, то с веселыми, то с грустными.
С Иваном поравнялся всадник на гнедой лошади – мужчина лет сорока, с казацким чубом, в кафтане с откидными рукавами и в шароварах алого дорогого сукна.
– Позволь представиться, паныч, Остап Калина, писарь Тараса Храповицкого. Хозяин сказал, что ты прибыл из дальних стран. Я бы хотел поговорить про твою батьковщину. С детства люблю географию, да в нашем захолустье разве узнаешь о дальних землях?
Царевич обрадовался такому спутнику и с охотой начал рассказ о своем сказочном царстве. Демьян и Кудеяр поддержали его, рассказав о Куличках. Постепенно беседа из области географии перешла в область политики. Так за занятными разговорами и провели дорожное время.
Уже темнело. Зажглись огни недалекого шинка. Остап подытожил беседу:
– Я думаю, друзья, черкасская земля должна вернуться под державу и скипетр царя всех Куличек. Великое несчастье, что ляхи разделили наш народ. Великое несчастье, что ляхи внушают думку нам, черкасам, будто мы не русские, будто мы урюпейцы. Вы, братья, будете в Урюпе, так увидите, что это за земля. Просто пес знает что такое. Плюнешь и разотрешь, до того поганая земля. И народ такой паршивый. Тьфу, а не народ!
Тут подъехали к шинку. Храповицкий повернулся к спутникам и зычно крикнул:
– Гей, панове, вот и шинок! Останемся здесь ночевать. Порадуем почтенного Моисея Гольдштейна, нехай будет пусто ему, вражьему сыну.
В каждой детской сказке живет еще одна, которую в полной мере может понять лишь взрослый.
М. М. Пришвин
К всадникам уже бежал шинкарь, высокий тощий немолодой человек с очень бледным лицом и с черной, как тушь, красивой бородой. Одет он был в поношенный длиннополый кафтан и шапочку, наподобие тафьи.
– Ах, Боже мой! Боже мой! – закричал он неестественно радостным голосом и бросился, как показалось юноше, прямо под копыта лошадей. – И такой сегодня для меня счастливый день! Пан Храповицкий! Вельможные панове! Накажи меня Бог!
Бывший гетман чванно спустился с коня и дал шинкарю поцеловать руку.
– Что, Моисей, проезжал тут Халявский или нет?
– Вчера утречком проезжал!
– Ну, нехай собачий сын спешит к королю. А мы пока отдохнем. Есть у тебя горилка?
– Есть, шановный пан! Прошу, панове, в дом, поужинайте на здоровьечко и переночуйте.
Когда входили в шинок, писарь сжал Ивану локоть:
– Дивись, друже, это хазары. В вашей стране таких нет.
Свита Храповицкого шумной толпой вошла в большую комнату с низким потолком. Несколько чумаков испуганно забились в угол. Супруга Моисея, большая, очень толстая женщина, спешно собирала на стол.
На несвежей скатерти явились штофы с горилкой, тарелки с хлебом, луком, лапшой, клецками и жареной рыбой. Гремели лавки и звенели стаканы. Гости рассаживались.
Царевич скромно примостился с краю и наблюдал за Моисеем. Видно было, хазарин боится Тараса, но всячески пытается не обнаружить страха. Впрочем, шинкарь показался юноше не трусом, а скорее осторожным хитрецом.
Скоро разговоры за столом перешли
