В то время как на Западе бурлили политические страсти, российские самодержцы с XVII века успешно использовали созданную ими полицейско-бюрократическую машину, чтобы не допустить возникновения свободных политических структур. Внутренняя и внешняя политика, идеология, даже искусство превращались в вотчину государя императора и выполнявших его волю чиновников.
Однако в этой «затянутости» абсолютистского господства Троцкий видел его внутреннюю слабость и неизбежность краха. Чем дольше затягивалась власть абсолютизма, тем более углублялись его внутренние противоречия. В его «железном котле» все более нагнетались мощные «революционные пары», которые «могут разнести котел».[208]
В целом справедливо характеризуя сущность российского абсолютизма, Троцкий в то же время пренебрегал фактами серьезных экономических и социально-политических преобразований, прежде всего серией великих реформ 60–70-х годов XIX века, начиная с отмены крепостного права, которые знаменовали начало создания в стране гражданского общества. Авторский анализ сосредоточивался не на позитивных изменениях, которые происходили во второй половине предыдущего века, а на сохранении остатков крепостничества, сословных привилегий, нищете и бесправии масс, отсутствии конституции и парламентских учреждений.
Выводом из этого анализа, который передается лишь суммарно, являлось утверждение, что все предыдущее развитие делало революцию в России неизбежной.
Но пока этот вывод существенно не выходил за пределы общей марксистской догматики. Дальнейшее рассмотрение развития российского города и городского капитала приводило автора к выводу, что капитал в Россию вторгался с Запада при непосредственном содействии императорского абсолютизма и быстро создавал торгово-промышленные центры. Пролетариат быстро (по словам Троцкого, «сразу») оказался сосредоточенным огромными массами в крупных центрах, а между ним и абсолютизмом стояла «немногочисленная капиталистическая буржуазия, оторванная от «народа», наполовину чужестранная, без исторических традиций, одухотворенная одной жаждой наживы».[209]
Преимущественное положение иностранного капитала, слабость российской буржуазии и городских средних слоев, отсутствие буржуазно-демократических сил в западноевропейском понимании этой категории — все эти факторы обусловливали неспособность буржуазии и ее политических организаций и представителей взять на себя функцию революционного свержения самодержавия и включения России в современную социально-политическую систему.
Эти положения и выводы были весьма схематичными, односторонними, не описывали всей сложности и многогранности формирования и функционирования российского капитала. Однако они служили мостиком для вывода, что слабость и эгоистичность российской буржуазии предопределяют ее своеобразную «отстраненность» от революционного процесса, ее вторичную, подчиненную роль по отношению к царскому абсолютизму. В результате русская революция должна была неизбежно создать такие условия, при которых власть могла перейти в руки пролетариата, «прежде чем политики буржуазного либерализма получат возможность в полном виде развернуть свой государственный гений».[210] Согласно Троцкому, революция не могла разрешить даже ближайших задач, если у власти не встал бы пролетариат.
Троцкий отказывался формулировать предельную программу революции. Он утверждал, что революционная тактика должна основываться на идее непрерывной революции в том смысле, что социал-демократы должны непрерывно, повседневно расширять и углублять ближайшие задачи, формулировать их по мере постановки их на очередь революционным развитием.
Имея в виду, что либеральная оппозиция не просто отказывается, а по своей сущности неспособна стать во главе революции, единственным классом, оказывающимся в состоянии не только призывать к революции, но идти в нее, вовлекать в нее другие слои населения, является пролетариат. Троцкий видел только две противостоявшие силы — самодержавие и пролетариат. Остальные социальные группировки он рассматривал как промежуточные, не игравшие принципиальной роли, хотя и способные подкрепить одну из основных соперничавших сил.
Подробно разбирая три элемента (сплоченность массы рабочих, сочувствие населения, настроение армии), автор уделял особое внимание необходимости агитации в войсках, чтобы создать у солдат сочувственное отношение к революции ко времени приближения решающих схваток. К числу таковых он относил прежде всего всероссийскую политическую забастовку под требованием всенародного Учредительного собрания. Необходимо, чтобы к этому времени «всякий солдат, который будет отправлен для усмирения «бунтовщиков», знал, что перед ним стоит народ, требующий созыва Всенародного Учредительного Собрания».[211]
Лозунг Учредительного собрания рассматривался не только Троцким, но и всеми социал-демократами, в том числе большевиками, в качестве центрального агитационно-политического и практического требования. Между большевиками и меньшевиками, однако, шли споры, кто именно должен созвать Учредительное собрание. Большевистский ЦК полагал, что инициатором должна была выступить Государственная дума, меньшевистский Петроградский комитет выступал за инициативную роль временного правительства, этой Думой образованного. Троцкий же обращал основное внимание не на предоставление императивного «мандата» тому или иному государственному органу, а на то, чтобы «создать в пролетариате организационную опору для давления» на временное революционное правительство.[212] Учредительное собрание в его представлении должно было явиться результатом массовой борьбы с оружием в руках. Помимо созыва Учредительного собрания ближайшей программой являлось, по Троцкому, введение восьмичасового рабочего дня, создание органов революционного самоуправления, образование народной милиции и революционных крестьянских комитетов.
Эти тактические вопросы Троцкий изложил в двух статьях, написанных в тюрьме в июле 1906 года и нелегально переданных на волю. Они встретили сочувственное отношение Ленина и вскоре появились в виде брошюры в большевистском легальном издательстве.[213]
Осень 1905 года и 1906 год были временем нового относительного сближения между взглядами Ленина и Троцкого, после чего наступит пора вначале охлаждения, а затем неприкрытой враждебности, которая станет преодолеваться только в 1917 году. Пока же Ленин, признавая, что между его взглядами и позицией Троцкого есть расхождения, относился к Троцкому сравнительно миролюбиво, что было отнюдь не в характере Ильича. Относительно схемы революции, которую формулировал Троцкий, Ленин писал: «Но разве таких и подобных разногласий внутри социал-демократии не показывает нам любой период в развитии любой европейской социалистической партии?»[214]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
