– Зачем спрашиваешь? – не понял Мовлади. – Когда у женщины есть внуки, она должна высматривать внуков. А иначе зачем она живет?
– Дикий ты человек, – сказала Елена. – Значит, мужчина может иметь молодую, а женщина – нет?
– Мужчина берет женщину для продолжения потомства. Рожать должна сильная и молодая.
– Значит, ты рассматриваешь женщину как корову? Но бывает еще кое-что…
Мовлади промолчал.
– Давай выпьем, – предложила Елена.
– Я не могу, – отказался Мовлади. – Я за рулем.
– Мы такси возьмем.
– Хозяин будет недоволен.
– А мы ему не скажем.
– Все равно не могу. Дело чести.
– Я твоя хозяйка. Будешь делать то, что я скажу.
– А хозяин где? – не понял Мовлади.
– Ушел к другой. К молодой.
– Надо было привести ее в дом. Младшая жена. Аллах разрешает.
– А меня куда?
– Здесь же, на хозяйстве. Старшая жена.
– Он меня бросил.
– Бросать – грех. Аллах запрещает. Твои братья должны его наказать.
– Жизнь накажет, – пообещала Елена. Разлила коньяк по рюмкам.
* * *
Среди ночи Елена открыла глаза.
Рядом с ней спал молодой чеченец, взгромоздив на нее тяжелую ногу.
О! Как давно не было у нее ничего подобного. Какое счастье ощущать рядом живого и теплого человека.
– Я люблю тебя, – проговорила Елена, и в этот момент она была честна.
– А? – Мовлади проснулся. Открыл ясные очи. – Что?
Он закинул руки за голову. От подмышек пошел запах лошадиной мочи – не противный, немножко травяной, но очень острый.
– Поди в ванную, – попросила Елена. – От тебя воняет.
– А? – снова спросил Мовлади. – Чем воняет?
– Лошадью.
– Я с лошади три года не слезал…
Мовлади поднялся и зашлепал в ванную. Раздался шум падающей воды. Потом шум смолк.
Мовлади явился в первозданном виде – невысокий, гибкий, как артист балета. Его кожа была гладкая, безволосая и даже на вид горячая.
Из памяти выплыли стихи Новеллы Матвеевой: «О! Как я счастлив», – кричит во дворе петух. Свежие срезы бревен подобны сырам. Пляшет, как дух, сухой тополиный пух…»
* * *
Елена позвонила Николаю и сказала:
– Надо поговорить. Приезжай.
– Я в Париже, – объяснил Николай.
– Я не могу ждать.
– Ну говори сейчас.
– Дай мне отдельное содержание, – потребовала Елена.
– Ты хочешь развестись? – уточнил Николай.
– Нет. Я хочу иметь свой собственный счет и быть самостоятельной. Я не хочу от тебя зависеть.
– Не завись, – разрешил Николай.
– Ты держатель денег, поэтому ты хамишь и ведешь себя как хочешь. Я тоже хочу быть держателем денег.
– Этого не будет, – отрезал Николай.
– Почему?
– Потому что я хочу тобой манипулировать.
– Зачем? – не поняла Елена.
– Ты – часть меня. Мое прошлое. Я хочу иметь это при себе.
– Но у тебя же есть Фрося Бурлакова.
– Фрося – это Фрося, а ты – это ты.
– Чтоб ты пропал! – крикнула Елена. Бросила трубку.
Николай стоял и слушал короткие гудки.
* * *
Есть время разбрасывать камни. А есть время собирать камни.
У Николая – наоборот.
Первую часть жизни он собирал камни, в смысле – деньги. Он радовался первым деньгам, боялся их тратить, копил, жадничал. Сказывались голодное детство и нищая юность.
Однажды тетка Рая попросила в долг четыреста рублей. Николай уже работал, деньги были, но он не дал.
Тетка Рая любила его, маленького. Воспитывала как могла, поскольку родная мать была постоянно занята на работе.
Мать работала портнихой в ателье по две смены. Маленький Коля рос, как лопух при дороге, и если бы не тетка, стал бы Колька уличным шпаной со всеми последствиями.
Тетка Рая кормила, проверяла уроки, а если во дворе обижали – шла и разбиралась с обидчиком. Случалось, била морду – в тех случаях, когда слова не действовали.
И вот он пожалел постаревшей тетке четыреста рублей.
А тетка возьми да умри. Умерла тетя Рая.
Николай на похоронах плакал от стыда. И потом плакал.
Настало время, когда денег стало больше, чем он мог потратить. Вот тут бы и взять тетку на крыло. А поздно…
Николай стал тратить направо и налево. Замаливал грех. Он даже любил, когда у него просили.
Просили многие, особенно люди творческих профессий: певцы – на альбом, поэты – на юбилей, артисты – на зубы.
Николай никогда не отказывал просящему, но уважать переставал.
* * *
В начале съемок Савраскину казалось, что на него рухнул дом и он никогда не выберется из-под завала. Но – глаза боятся, руки делают. Фильм продвигался вперед – медленно, но верно, и уже стали видны просветы. Кира Сергеевна посмотрела материал и сказала:
– Настоящее народное кино. Ты усадишь перед телевизором всю страну.
Анжела промелькнула в фильме два раза: один раз в воде, другой раз – в дыму. Оба раза – голая.
– А что так мало? – спросила Кира Сергеевна.
– У нее харизмы нет, – сказал Савраскин. – Она серая, как утренний рассвет.
– А народ у нас какой, по-твоему?
– Народ всякий. Я – тоже народ.
– Ты интеллигенция. Добавь Анжеле пару эпизодов. Пусть она споет.
– Во время пожара? – не понял Савраскин. – Или подводой…
Савраскиным совершенно невозможно было манипулировать. Он точно знал: что он хочет и чего не хочет. И заменить одно другим было нереально.
Однажды Анжела опоздала на съемку. Не намного, на полчаса. Но Савраскин разинул пасть и заорал так, что приподнялся потолок. В группе знали, что его несет. Это была особенность Савраскина.
У каждого хорошего режиссера своя патология одаренности: одни пьют, другие меняют баб, а Савраскин – псих. Начиная орать, он не мог остановиться и слов не выбирал.
Анжела стояла под его криком, как под камнепадом. Слова-камни ударяли по лицу. Она заплакала.
Савраскин повернулся и выскочил из павильона. Через десять минут он вскочил обратно.
Ничего не изменилось. Анжела продолжала плакать.
Савраскин подошел, увидел скрюченное горем маленькое личико и сказал:
– Ну ладно…
Анжела заплакала еще горше.
– Ну извини…
Савраскин обнял ее, прижал к себе.
Анжела уткнулась в его шею, измочив ее слезами.
* * *
Вечером раздался звонок. Анжела вздрогнула. Она точно знала, что это ОН. И это был ОН.
– Ты что сейчас делаешь? – спросил голос Савраскина.
– А что?
– Спустись вниз. Я около твоего дома.
Анжела спустилась на лифте. Выбежала на улицу.
Савраскин сидел в «Жигулях» с раскрытой дверцей. Анжела сразу села в машину. Он хлопнул дверцей, и они поехали.
– Куда? – спросила Анжела.
– Куда хочешь.
Солнце уходило за фиолетовую полосу заката. Фиолет был подкрашен розовым заревом. Красиво, как закат в океане.
