— Я как раз собирался спросить, распаковывать ли чемоданы. Значит, теперь мы можем устроиться по-домашнему.
— Совершенно верно. Перспектива застрять в этой дыре не слишком приятна, но тут уж ничего не попишешь.
Симон тотчас вспомнил о телепатке Сампротти и ее невероятно точном предсказании. Он подумал, что было бы весьма занимательно поселиться под одной крышей с этой пифией{99}, не говоря уж о том, что ее строптивая племянница Теано вызвала в нем легкий интерес. Он кашлянул, обернувшись к Пепи — то есть к двери, в которую тот собирался выйти вместе с нуждающимися в чистке ботинками барона.
Пепи ободряюще подмигнул.
— Г-н барон, — начал Симон, — дама, у которой мы — Пепи и я — были сегодня в гостях, сдает несколько комнат в своем весьма красивом и вместительном доме. Она, по словам ее племянницы, принцесса Сальвалюнская, хотя и зовет себя просто Сампротти.
— O! — воскликнул озадаченный барон. — Мой отец знавал старого Сальвалюна. Он был князь Скироса в Эгеиде{100}, карлик, не выше метра двадцати, и безобразный, как жаба. В Вене его прозвали лягушиным королем, а он, будучи человеком умным, с восторгом подхватил эту сказочную идею, одевался в золотисто-зеленую парчу и на службу брал только великанов. Он женился на Елене Карманократис, дочке самого богатого судовладельца Гидрия{101}, прекрасной, как принцесса из сказки, но, к сожалению, совершенной буржуа. Через пару лет она сбежала с его же флорентийским поваром. Тогда Сальвалюн превратился из лягушачьего короля в злого гнома, сменил весь гардероб на мрачно-синий и преследовал беглецов по всей Европе. Чудеса да и только! Может, это его дочь? И вы говорите, она сдает комнаты?
— Да. Она унаследовала здесь дом, который для нее одной слишком велик, и явно заинтересована в том, чтобы сдать пустующие комнаты.
— А откуда вы знаете эту даму?
— Пепи служил вместе с ней в цирке, в том, где вы его нашли. Г-жа Сампротти — предсказательница. Что до меня, то сегодня вечером я впервые с ней встретился.
Барон сморщил нос. Однако на следующее утро, после завтрака, попросил Симона проводить его в Дублонный дом.
Сама г-жа Сампротти не появилась, зато Теано показала барону три большие чистые комнаты, обставленные скудно, но изысканно, с великолепным видом на Пиренеи, все за пятьдесят песет, включая комнатку в башенке, в которую можно было попасть из средней комнаты по крутой деревянной лестнице. Тяжелый люк отрезал обитателя башни от остальных жильцов, толстый ковер и стены с овальными окнами защищали от шума, большой стол манил работать, а глубокое вольтеровское кресло — предаться размышлениям. При открытом окне слышались лишь крики стрижей да шелест огромной плакучей ивы, наполнявшей нижнюю комнату зеленым аквариумным светом. Комнатка в башенке барону понравилась. Он заметил, что сможет с Божьей помощью завершить здесь драматическую главу о языке рыб, здесь, в этой воздушной пещере, вознесенной подобно маяку над термальными водами Пантикозы.
***
Они переехали прямо на следующий день: Пепи и немой слуга г-жи Сампротти тащили чемоданы и корзины, Симон — огромный парусиновый чехол с рыбацким снаряжением, а барон нес круглый аквариум, в котором плавала молочная форель, редкая разновидность trutta fluviatilis salar Ausonii. «Добрый знак!» — воскликнул барон, вернувшись тем утром в «Лягушку» с пятничного рыбного базара с деревянным корытцем в руках. Уверовав в существование поющей рыбы, он считал, что нарочно перенесен барочным взмахом подола хитона Фортуны, обычно падающего столь классическими складками, в Пантикозу — туда, где обитала чудо-рыба, бесценное сокровище, хранимое этой самой Фортуной для любимого сына Нептуна. Аппараты Морзе отстукали телеграммы в Вену и Киллекилликранк, но их адресаты жили в мире, отрезанном от Пантикозы плотным занавесом. Барон ожидал ответа, как послания из загробного царства: с любопытством, но очень сомневаясь, есть ли там кому отвечать, что ему, впрочем, было совершенно безразлично. После последнего съеденного в «Лягушке» обеда барон представился г-же Сампротти.
Симон повесил костюмы в шкаф, белье разложил по ящикам комода, книгу мадам Александрины положил на ночной столик, а все свои остальные пожитки — туда, где им нашлось место. Затем с легкой тросточкой в руках он направился по Променаду, где они впервые встретили священника, к месту их приземления. Уже издали он увидел, как возятся у шара люди. Несколько человек под командой двух гарнизонных фельдфебелей и юного чиновника как раз грузили гондолу на подводу. Оболочку же погрузили на двухколесную тележку. Оболочка сморщилась, как огромный сморчок.
Чиновник немного говорил по-французски. Он объяснил Симону, что убрать летательный аппарат распорядился г-н бургомистр. Бросив взгляд в гондолу, Симон убедился, что Пепи своевременно прибрал компрометирующие ящики с винтовками и боеприпасами, встряхнул с облегчением головой и попросил у чиновника позволения взять номер «Обервельцского курьера», оставшийся в гондоле. Затем спросил у двух ковыряющих в носу и с любопытством глазеющих на небывалое событие мальчишек, поворачивает ли Променад обратно к Пантикозе.
— Пантикоза, а? — сказал он, разыгрывая пантомиму с тростью. Но не стал дожидаться ответа, поскольку конец трости указал прямо на мадемуазель Теано, прислонившуюся к дереву и приветливо ему машущую.
Симон поспешно подошел и весьма вежливо поздоровался. Ручка, над которой он склонился, свежо пахла вербеной.
— Ах вы, поклонник прессы, — мило пошутила она, вытаскивая из Симонова кармана «Обервельцский курьер». — Вы ведь позволите?
— С радостью. Я ни в коем случае не собирался утаить от вас последние новости из Обервельца, — подхватил Симон также шутливо. — К тому же ваш покорный слуга сам приложил к ним руку.
— Вы? — спросила она удивленно. — Я думала, вы юрист.
— И отказали мне в праве на высшие притязания, еще ничего не зная об этом прискорбном факте, — огорченно заключил Симон.
— А! — произнесла она, — так вам угодно быть стихотворцем!
— Как же вы так быстро догадались?
— Вы всегда так витиевато выражаетесь, — рассмеялась она, — к тому же под этим стихотворением стоит «д-р С.А.»
НОКТЮРН
Туман клубится. Смерть уж наготове,заходит в дом и руку — в дымоход,куда забился хромоногий Товий,он кум куме, чей труп истлел до моха,он лезет выше, жалобно скулит,а гостья из него как дань МОЛОХУжаркое в исступлении творит.
— Красиво до дрожи, — оценила она. — И очень современно. Мне нравятся стихи, где все написано с маленькой буквы.
— В «Альпийском Фениксе» еще мельче. Но, к сожалению, там мне всегда приходилось печататься под псевдонимом, ведь «Феникс» — авангардистская газета, и в Управлении Лотерей, где я прежде служил, мне очень повредили бы подобные эскапады.
— Ах вы бедняжка, — пожалела его Теано, складывая газету. — Я так глупо вела себя вчера вечером.
— Вы сочли нотацию тетушки неподобающей?
— Она меня все время одергивает. Я понимаю, что маленькая билетерша и воды подать недостойна великой Сампротти, но уж с черным обезьяньим прислужником я всяко могу потягаться. Кроме того, меня очень задел бестактный намек на мои сердечные дела.
Обе повозки с шаром как раз скрылись за ближайшим поворотом Променада. Прикрыв глаза рукой, Симон следил за канатом, извивавшимся за ними по песку, как хвост огромной крысы.
— Мы тут наедине перед лицом Всевышнего, и вы с равным успехом можете удостоить меня ответа или пощечины: тот укротитель львов, которого помянула ваша тетя, был Жан Санпер?
— Я удостою вас и того, и другого, — отвечала Теано и слегка шлепнула Симона по левой щеке. — Да, Жан Санпер. Он был мною очень увлечен.
— Но вы не ответили на его томления, и он переключился на сестру итальянских эквилибристов. Дорогая, он на вашей совести!
— Возможно. — Теано нахмурила густые брови, в углах рта обозначились складки. В больших глазах заблестели слезы. — Это не та тема, на которую мне бы хотелось с вами поговорить.
— Он был весьма эффектен. Дайте мне еще пощечину. Мне нравится ваша твердая рука.
Она как двустволку нацелила на него огромные зрачки. Симон почувствовал себя неуютно и смущенно кашлянул.
— Расскажите мне о вашей кочевой жизни, — предложил он. — Тети тут нет, и никто вам не помешает. И поведите меня в какой-нибудь трактир или к крестьянину, у которого можно поесть. От печальных людей у меня всегда разыгрывается аппетит. — Удар по правой щеке был много сильнее первого.
— Весьма надеюсь, что вы все-таки не обжора!
— У «Лягушки с фонарем» тощие окорока, — извинился он и потер щеку. — Кроме того, пора обедать, а я очень привержен регулярным приемам пищи. Пойдемте! Я с животным наслаждением предамся занятию, которое вы, как мне кажется, по праву презираете.
