— Я, — говорит бывший солдат Каннинхен, — я уже три дня здесь и выпил столько воды, что остальную и хлебать не стоит!
— Что же касается меня, — говорит бывший солдат Притцель, — то я здесь тоже три дня и волочу на себе двадцать четыре рака, которых постоянно нужно кормить!
— Ха-ха-ха! — хохочет почтенное собрание, — старина Принцель все тот же, никогда не меняется!
— Хорошо, — говорит бывший солдат Шванке. — Принцель и Каннинхен, слушай мою команду, цель — обер-лейтенант Питц, шагом марш!
Начинается возня, обер-лейтенанта внезапно хватают за ноги и с весьма аппетитным бульканьем тащат под воду.
— Prosit![79] — добродушно шепчут вороны Илья Осипович и Акакий Акакиевич.
— Prosit, prosit, — хрипит на ухо захватчику бывший солдат Принцель. — И вы увидите, mein Herr, вы увидите, что камыши вовсе не так уж плохи на вкус, если начинать есть их с корней!
— Назад! — орет генерал-барон. — Вы что, не видите, кто я?
— Zu Befehl! Zu Befehl! — радостно вопит почтенное собрание, окружая его со всех сторон.
— Я ведь ваш полководец, я привел вас в Польшу, во Францию…
— И на Волгу! — в сердцах кричит почтенное собрание. — Не забудьте про Волгу, mein Herr! Ведь от волжской водицы, если достаточно ее выпить, даже у собаки пропадает уважение к своему хозяину!
— Немецкие мертвецы! — вопит генерал барон, чувствуя, как ствол дерева, на котором он сидит, уходит под воду. — Прочь! Это приказ!
— Zu Befehl! Befehl! — бормочут немецкие мертвецы, и бывший генерал барон фон Ратвиц медленно опрокидывается на спину, вскидывает руки и окончательно исчезает под водой.
— Только после вас, Акакий Акакиевич! — вежливо бормочет Илья Осипович, медленно спускаясь вниз.
— Какие пустяки, Илья Осипович… только после вас!
— Ну что ж, тогда за ваше здоровье, Акакий Акакиевич, за ваше здоровьице…
— Нет, за ваше… Mahlzeit! Mahlzeit![80]
Добранский остановился и выпил чаю.
— Вкусный сегодня! — заметил он. — Морковки почти не слышно!
Пех решил заново «гальванизировать» аудиторию.
— Да здравствует народный сказочник польской освободительной войны, наш товарищ Адам Добранский! — выкрикнул он.
— Браво, браво! — поддержали его партизаны.
Пех решил, что пришло время завоевать себе толику личной популярности.
— Да здравствует Пех! — смело предложил он.
— У-у-у! Долой, долой! Ложись! В конуру!
Расстроенный Пех повернулся спиной к публике и весь ушел в приготовление картошки. Добранский продолжил:
Несколько минут спустя, слегка отяжелев, оба приятеля спускаются на ветку любимого дуба. К своему неописуемому удивлению, они сталкиваются там нос к носу с тощим, нескладным вороном с длинной, гибкой шеей и поразительно острым клювом.
— Клянусь своим первым оперением! — восклицает Илья Осипович. — Да это же сам Карл Карлович из Берлина, из плоти и крови!
— Из одних костей! Асh! Из одних костей! — охает ворон с сильным германским акцентом.
В царские времена немецкий ворон Карл Карлович обосновался в России и сумел обеспечить себе прекрасное положение при Дворе. С ним водил дружбу сам царь. Он часто задерживался у окна дворца и, как только замечал, что Карл Карлович не удовлетворен банальным лошадиным навозом, тотчас велел домочадцам спускаться во двор и потчевать фаворита отборным куском. Вскоре все придворные начали бороться за благорасположение Карла Карловича, и отныне министры теряли сон, узнав, что фаворит отказался почтить своим вниманием их скромную лепту: то был верный признак неминуемой опалы. Царь и вправду придавал большое значение вкусу и выбору своего фаворита, поскольку принято было считать, что птица способна судить о приближенных царя по материалу, из которого они сделаны.
— Каким ветром в наши края, Карл Карлович? — каркает Илья Осипович. — Верно, увеселительное путешествие? Немножко туризма, как это мило!
— Ach! — вздыхает Карл Карлович. — Бог свидетель, я предпочел бы прилететь на Волгу в лучшее время… Эта война, ach! просто какое-то недоразумение!.. Вот послушайте, несколько дней назад я был на званом вечере в замке барона фон Риббентропа! Надобно вам пояснить, друзья мои, что при фюрере я занимаю точно такое же положение, какое занимал встарь при царе… Иными словами, меня всюду приглашают. У барона был чудесный праздник, сливки общества, изысканная музыка, лучшие французские вина… Но я ничего этого не видел, а сидел в уголке и плакал, плакал! И вдруг, ach! что я вижу? Ко мне подходит барон фон Риббентроп.
«Почему ты так горько плачешь, немецкий ворон Карл, ach! почему?»
«Ach! Иоахим, я плачу, — отвечаю я. — Как же мне не плакать? Бедная Россия, ach! бедная Россия…»
«Ach — говорит барон, — бе… бедная Россия!»
И тоже расплакался… Какое зрелище, какое воспоминание! И вдруг, ach! что я вижу? К нам подходят жена и дочь барона.
«Почему вы так горько плачете, meine Herren, ach! почему?»
«Ach! Куколка, ach! Гретхен, — отвечает барон. — Мы плачем. Как же нам не плакать? Бе… бе… бедная Россия!»
«Ach! ach! — говорит Гретхен, и: — Ach! ach!» — говорит Куколка, и вот они тоже расплакались.
Честные, благородные женщины! И тогда все гости подходят и изумленно обступают нас.
«Ach! Почему вы так горько плачете, ach! почему?»
«Ach! ach! — отвечаем мы сквозь слезы. — Бе… бедная Россия!»
«Ach! бе… бедная Россия!» — говорят гости и тоже начинают плакать.
Ach! Какое зрелище, какое воспоминание! Я плачу, барон плачет, Куколка плачет, Гретхен плачет, оркестр плачет, гости плачут, лакеи плачут… Все плачут, у всех слезы текут ручьем.
«Ach! — всхлипывая, говорит мне барон. — Ach! немецкий ворон Карл. Ты имеешь большое влияние на нашего фюрера… Пойди, объясни ему. Спаси Германию… Я хочу сказать: спаси Россию!»
Я лечу над Берлином в слезах. Какое зрелище, какое воспоминание! Вдовы плачут, матери плачут, дочери плачут, сестры, невесты и маленькие сиротки плачут; все плачут, у всех слезы текут ручьем! Войска маршируют, рыдая. Я прилетаю во дворец, обо мне докладывают, я вхожу… Ach! Какое зрелище, какое воспоминание! Перед картой России сидит фюрер… и плачет! Льет горькие слезы…
Карл Карлович останавливается и откладывает немножко помета.
— Искренние слезы фюрера!
— Ach! — добродушно вздыхает Илья Осипович. — И как же так получилось, милейший, что вы теперь на Волге, вдали от родимого навоза?
— Ach! ach! — тотчас встрепенулся Карл Карлович и заломил себе крылья. — Какая драма, какое воспоминание… Берлин бомбили, меня бомбили… Фюрера, фюрера бомбили! Но я оставался там, у его двери, преданный до конца, немецкий ворон до последнего перышка! И вдруг, ach! что я вижу? Дверь резко отворяется, и из нее выбегает — бледный, но решительный — фюрер, а за фюрером выбегает Геринг, а за Герингом выбегает Геббельс, а за Геббельсом выбегает генерал фон Катцен-Яммер! Все бледные, но решительные!
«Немецкий ворон Карл! — кричат они. — В камине бомба замедленного действия! Сделай же что-нибудь! Спаси фюрера, Карл».
И что же я делаю, я, немецкий ворон Карл? Я становлюсь на колени и со слезами в голосе говорю:
«Ach! Жить и умереть за фюрера!»
И шмыг — в окно. И фюрер за мной шмыг — в окно, а за фюрером Геринг шмыг — в окно, а за Герингом Геббельс и фон Катцен-Яммер — шмыг, шмыг в окно! Все бледные, но решительные! И вот мы уже на улице. А бомбы так и сыплются, так и сыплются…
Карл Карлович выпускает целую струю помета.
— И что же я делаю потом, я, немецкий ворон Карл? Я становлюсь на колени и со слезами в голосе говорю: «Жить и умереть за моего фюрера!»
И — шмыг, шмыг, шмыг, побежал. Бледный, но решительный.
«Отважный, благородный Карл!» — говорит фюрер и — шмыг, побежал.
«Отважный, благородный Карл, благослови тебя, Господи!» — говорит Геринг и — шмыг, побежал.
«Отважный Карл, благородный рыцарь!» — говорят Геббельс и фон Катцен-Яммер и — шмыг, шмыг, побежали.
Бледные, но решительные! И в благодарность за то, что я спас ему жизнь, фюрер отправил меня на Волгу…
«Лети, — растроганно сказал он мне. — Лети туда… там есть чем поживиться!»
На ветке воцаряется минутное молчание, затем Акакий Акакиевич прикрывает один глаз и говорит:
— Вы так долго выступали, Карл Карлович. В горле, поди, пересохло?
— Право слово, — бесцеремонно отвечает Карл Карлович, — от рюмашки водки я бы не отказался… Что вы делаете, ach!
Карл Карлович испуганно каркает и пытается высвободить свои крылья, но час старого немецкого ворона пробил. Два русских ворона сжимают его в своих когтях. Его длинная тощая шея и самый длинный, самый острый и самый прожорливый в мире клюв моментально погружаются в Волгу. «Буль-буль-буль! — утоляет жажду старый немецкий ворон. — Буль-буль-буль!..» Силы оставляют его, крылья перестают биться, а немецкие когти — хватать…
