— Разве это необходимо?
— Да. Этот Берг все испортил. Он струсил. Он бывал прежде, а теперь… — Кирюша останавливается, делает большие глаза. Он будто во сне, лицо — совсем белое.
— Успокойтесь, я думаю, все обойдется…
— Сад кажется Боре муравейником. Бегают, что-то делают, кричат, будто все это страшно важно.
— Кирюша, посмотрите на детей в саду. Они не напоминают вам кого?
— Где?
— Вот эти дети, сад…
— Как пахнет весной.
— Вот он, вот он, он мячик мой хотел утащить. Ты не куришь, ты не куришь, а он, а он, курит? Он курит?
— Нет, я не согласен. Помочь, написать, но два дня у себя… Нет. Нет. Это невозможно.
— Но, Павел Иринархович, из-за Берга все известно. Будут искать. Два дня необходимо остаться в Петербурге.
— В моем доме нет.
— Боря возвращается в свою комнату, немного сконфуженный.
— Кирюша, я говорил — нет.
— Не позволил?
— Конечно, нет.
Кирюша ничего не сказал. Он заплакал. Как-то беспомощно, жалко. Кирюша плакал долго. Потом начал просить.
— Но ведь он отказал. Он не перерешит.
— Нет, не у него, но вы могли бы, у вас? Он же никогда здесь не бывает.
Пауза.
— Решено?
— Решено.
— Я знаю, вы добрый, вы согласитесь.
Прохладный ветер. Мост, как дуга. Бледное небо. Автомобиль подпрыгивает.
— Вы не слишком скоро. Вас оштрафуют.
Николай Архипович в дамском платье, закутанный, под вуалью. Рядом — Боря, напротив бледный, как полотно, Кирюша.
— Уж лучше в речку, только не это. Мне так страшно. Я убью Берга.
— Кирюша, замолчите. Вы только нервируете.
— Если бы не он, мы были бы уже…
— Ах, не считайте. Лучше закройте окно. Дует.
— Он сегодня дома?
— Нет, он сегодня на вечере у фон Корн.
— Матильду Корнеевну вы не знаете?
— Маман Ксении Эразмовны? Я ее не видел. Она отдельно…
— Да, да, на Поварском. Это целая история.
— Николай Архипович, мне все кажется, что…
— Ах, оставьте, Кирюша.
Автомобиль выехал на набережную. Мелькнули река, перила, вот старый дом, вот черный подъезд.
— Барин уехали?
— Так точно.
— Вера Арнольдовна?
— Барышня у себя. Да. Вас ожидают. Да, молодой человек, что бывает у вас часто.
— Карцев?
— Так точно. Карцев будут.
Николай Архипович, неловко кутаясь в манто, поднимается за Борей. Кирюша, желая отвлечь внимание лакея, прикованного к странной даме, трясущимися руками достает папиросу и просит дать спичку. Долго не удается закурить. В это время Николай Архипович и Боря проходит наверх.
— Вот здесь пока подождите. Я сейчас.
— Алеша, это вы?
— Я.
Боря целует Алешу, жмет руку.
— Вы добрый, хороший. Я соскучился.
— Да. Да. Я знаю. Вот послушайте, дайте руку, это сердце очень бьется? Да? Впрочем, это не только от вас, мы сейчас бежали.
— Бежали?
— Да, не шутите. По-настоящему, как в средние века, из замка, с переодеванием. Только вы не подавайте вида, что узнаете Николая Архиповича. Хорошо? Ведь я вам о нем рассказывал.
— Ах, да Николай Архипович. Помню. Неужели осв…
— Да, да он будет здесь, а мы уйдем. Я познакомлю, только так, по-настоящему.
— Эмма Эдуардовна, пожалуйте. Вот познакомьтесь, мой друг Алеша Карцев.
Николай Архипович молча протянул жилистую руку. Алеша улыбнулся.
— Мы, Ник… мы, Эмма Эдуардовна, уйдем пока… Вот здесь располагайтесь. Сюда никто не войдет.
Боря стучит в Верину комнату.
— Нельзя. Нельзя. Бобик, ты? Я переодеваюсь. У тебя Карцев.
— Да я видел, Верочка, тут у меня пока мы пойдем, дама…
— Дама?
— Да. Посидит, ты не тревожь ее и об этом не болтай дядюшке.
— Ах, это прогресс. Браво. Браво. Интересная? Молодая? — Слышно, как Верочка хихикает в ладоши и стучит каблуками.
— Ты уходишь? Не к Корн?
— Тебя просили…
— Нет, конечно, нет, я без…
— Хорошо, хорошо, я все сделаю.
— Алеша, вы пузатик. Темноглазик. Это я мальчика в саду детском видел. Совсем пузатик, как вы, то есть вы, как он. Ведь я старше вас? Мне жалко, что я старше вас. А знаете что? Вам не смешно? Мне хотелось бы иметь сына, не жену, нет, а сына. Если бы только, как будто, я вдовец, у меня один сын, маленький карапузик. Темноглазик. Я бы ходил гулять. За руку. У него был бы мячик полосатый. И я был бы лучше, т. е., я был бы чище, пожалуй. Вы улыбаетесь?
— Нет, я не улыбаюсь. Это так просто иметь сына.
— Ах, да, но не мне. Ведь я не увлекаюсь женщинами, а так без любви, это омерзительно…
Шелестят деревья в Летнем Саду. Пахнет краской, сырым деревом. Проносятся совсем близко трамваи, и становится больно от разного звона, шума.
— Пойдемте вдоль решетки, вот так, туда, чтобы не было этого звона. Вам не больно?
— Больно?
— От звона?
— Нет.
— А мне больно.
Пауза.
— Вы меня не жалеете?
— Я вас люблю, Боря.
— Это не то. Я совсем в вас, а вы не совсем, частицей. Я очень устал, мне кажется, что иначе быть не может, мы должны быть неразлучными. Вы никогда не получите того, что теперь. Так сильно, вас никто не полюбит. У меня ничего. Все в вас. Верочку я очень люблю, но она тоже не всегда добрая, мама посторонняя, она всегда как-то была со стороны. Вот Сережу, брата люблю сильно, он пузатик маленький, вот если бы он сыном был.
Пауза.
— Я летом его увижу, я поеду летом домой. Вера, должно быть, поедет, а вы летом?
— Я здесь под Петербургом.
— Как же я без вас?
Алеша улыбается, жмет Борину руку.
— Вы знаете, Боря, редко говоришь всю правду, она как-то не говорится, это не нарочно, а так уж… Вот мне сейчас пришло в голову, это немного стыдно: мне так приятно, что у меня кто-то есть очень близкий, дома тоже все любят, но это не то. Я без вас тоже не могу. Если бы вы были просто, ну… — Алеша краснеет.
— Гимназистом?
— Ну да, учеником, одноклассником и просто товарищем, мы были бы друзьями, такими знаете, вместе всюду и …
— А теперь хуже?
— Нет, не хуже. Немножко странно. Вы не сердитесь, милый, я часто слышал об «этом», читал, мне всегда представлялось это гадким, отвратительным, но теперь у меня противоречие. То — нехорошо, но вы очень хороший.
— Алеша, ведь вы не знаете. Нельзя так говорить, ничего не зная. Мне смешно вам разъяснять, но ведь это — одно и тоже. Вам разве противно, когда мы целуемся.
— Нет, конечно, нет…
Боря улыбнулся нежно и счастливо.
— Иногда самые простые слова делаются чудесными, расчудесными. Для меня сейчас слово «конечно» — чудесное — расчудесное.
— Как долго я не спал.
— Не сердитесь, Николай Архипович, я совсем голову потерял. Николай Архипович — это не скверно? Николай Архипович знаете что? — Боря кидается к Николаю Архиповичу, целует его жилистую руку. — Меня любят, Николай Архипович, и я люблю и это навсегда.
— Сюда не придет Павел Иринорхович?
— Конечно, нет. Он ведь отказал принять, так что я на свой риск.
— Спасибо, спасибо, старика пожалели.
— Это все Кирюша. Он такой у вас рыцарь. Вот вы будете здесь спать, а завтра когда будут убирать, вы пойдете в Верину комнату, а когда там начнут убирать, сюда… Все-таки лучше так.
— Да. Да. Конечно. Вот мы одномерки.
— С кем?
— С дядюшкой, с Палом Иринарховичем. В нашей церкви он должен был венчаться с Матильдой Карпевской.
— С Матильдой Карпевской?
— Да, да, фон Корн теперешней. Она не приехала в церковь совсем. Павел Иринархович был очень красивый. Одни глаза — это просто небо. И Матильда Карпевская очень любила эти глаза, но потом не приехала в церковь. — Николай Архипович все еще сидел в дамском платье, и смотрел в пространство угасающими глазами.
Боре стало жутко. Он вздрогнул. Николай Архипович поднял глаза, смотря в Борины глаза. Боре стало еще неприятнее.
— Но я не виноват в этом, что она в церковь не приехала, Павел Иринархович любил очищение, а Матильда Карпевская считала это… а Матильда Карцевская в церковь не приехала.
— Николай Архипович! Это так жутко. Как вчера всё было. Я забыл даже, что вчера самый счастливый вечер был. Да, я вас познакомил с ним. Правда, милый? А кто же был фон Корн? Ведь он умер?
— Фон Корн? Я его не знал. — Голос Николая Архиповича какой-то надтреснутый.
— Борис Арнольдович! Можно? Вам записка.
Боря берет синий конверт. Почерк крупный, буквы круглые. Милые буквы, милый, это Алёк.
— Николай Архипович, я сейчас.
Боря идет в Верину комнату. Хочется прочесть письмо наедине…
«Милый Борик. Сейчас урок физики. Толстяк наш что-то чертит у доски. А я думаю о вчерашнем кабинете. Помнишь, какая бахрома была пыльная, когда ты держал, и потом этот треск тррр… Но ведь я не об этом, тысячу мыслей самых нехороших, я ел фрукты в столовой, когда вернулся, мама сидела над тетрадками и спросила, почему я не ем котлет. И мне почему-то стало стыдно вообще за все, конечно тут котлета не при чем, но ведь мы вчера договорились всю правду говорить. И потом когда целовал руку (у мамы рука пухленькая), я вспомнил твою руку, и вообще руку у „эм“ и у „же“, понимаешь? И твоя милая рука… Но мне мамину было стыдно целовать после этого всего. А сегодня за уроками не слежу, я почему-то, очень волнуюсь, ты говорил вчера или станет совсем хорошо, или же не понравится, будет гадко. Что теперь будет? Конечно, хорошо? Да? Или как? Целую все-таки А.К.».
