— Мы жили не очень-то уютно, — вздохнула она, — но наша жизнь всегда была наполнена каким-то особым смыслом. А потом что-то разладилось. У него то и дело стали появляться какие-то необъяснимые болезни. Он пошел по врачам. Сначала — к дерматологу, из-за какого-то отвратительного нарыва, который никак не проходил, потом — к гастроэнтерологу, из-за болей в пищеводе, потом к урологу — из-за кровотечений. От каждого врача он возвращался с новым диагнозом и ничего не хотел рассказывать — приходилось буквально клещами тянуть. Наш дом стал напоминать аптеку — повсюду лекарства, рецепты, все деньги на них уходили, даже на жизнь не оставалось, а он все продолжал бодриться и меня успокаивать. Но чем дальше, тем это ему удавалось все хуже… А потом он совсем ослабел — и однажды я вдруг поняла, что все недомогания происходят не от какой-то обыкновенной болезни, а от той самой, понимаешь? Потому-то он мне ничего и не говорил. Я была потрясена. Стала спрашивать себя: кто этот человек, которого я так любила, с которым и сейчас живу? Кто он на самом деле? Почувствовала, что сойду с ума, если не узнаю всю правду: с кем встречается, где бывает? Кто его… любовники?
Я невольно вспомнил о своей собственной неодолимой потребности узнать «всю правду» насчет матери, которая именно правду сама знать ни за что не хочет.
Достав платочек, мисс Доггарти шумно высморкалась.
— Я решила воспользоваться своей девичьей фамилией, — продолжала она, — и как «мисс Доггарти» нашла себе работу, позволявшую ежедневно бывать в библиотеке. Старалась, чтобы он меня не видел. Однажды удалось пробраться в его кабинет, когда он пошел к врачу, но тут неожиданно появился ты. А потом уже я сама «приклеилась» к тебе — помнишь, на улице, когда ты его ждал у газетного киоска, а он вышел и куда-то пропал?
— Вы думали, что я?..
— Мне казалось возможным, а ты… ты как раз подходил больше всего. Я ведь за тобой несколько дней наблюдала: ты то и дело к нему обращался, и в кабинет к нему заходил чаще всех остальных… А однажды вечером я видела, как ты шел за ним по Сорок второй улице… И потом ты сам сказал, что хорошо его знаешь, — ну, когда мне нужно было получить его подпись на каком-то бланке…
Я покраснел. Вечные мои преувеличения…
— Мне и в самом деле хотелось с ним подружиться. Но он всегда меня мягко так отстранял…
— Знаю. Он вчера все рассказал. И об этом, и обо всем прочем, о чем у меня не было ни малейшего представления.
— Только вчера?
— Он уже понял, что дни его сочтены, а у меня после него ничего не остается, никаких источников существования. Вот он и решил, что мне причитается хотя бы знать правду. (Она положила руку на узел с вещами.) Эти письма и фотографии… Я хочу их забрать. Хочу стать частью его жизни — пусть и после того, когда она уже кончится…
— Но он просил меня все уничтожить…
— Он передумал.
Я не знал, что сказать. Можно ли ей верить? Она угадала мои сомнения.
— Это его желание, поверь. Кто другой мог бы мне подсказать, где тебя найти. Он сам дал мне адрес клуба и твой домашний телефон. По телефону никто не отвечал, поэтому я позвонила в клуб и попросила задержать тебя до моего прихода.
Мне понадобилась целая минута, чтобы все это переварить.
— А что же это за человек, который расспрашивал обо мне в клубе? Он еще выбежал за мной следом?..
— О ком ты говоришь? — недоуменно спросила она. — Ах да, там действительно кто-то стоял на тротуаре… но я его раньше никогда не видела…
Она порылась в сумочке.
— Вот, возьми, это твое.
И протянула мне знакомый конверт со злополучным слайдом.
— Тут какой-то слайд, Кэй почему-то очень просил передать его тебе…
— А вы… вы никому его не показывали?
— Чего вдруг? У Кэя в ящиках полно было таких чертежей. Он ведь когда-то работал в НАСА, в Центре космических исследований, а до этого — инженером в концерне «Мак-Доннел»…
Я подумал о крохотном кабинетике за дверью.
— Но почему он попал в библиотеку после всего этого?
— Я же тебе говорила, он не умел приспосабливаться. Вернее — не хотел. Ему было противно все, что связано с продвижением по службе, званиями, деньгами, общественным статусом, — все это вызывало у него депрессию или раздражение. А библиотека представлялась ему настоящим маленьким раем. Перед книгами ведь все равны — что мальчишка-посыльный, что профессор из Гарварда…
Мы замолчали. Я вдруг почувствовал себя удивительно хорошо. И совсем расслабился. Напряжение последних часов куда-то схлынуло. Захотелось отплатить ей откровенностью за откровенность, и я медленно, запинаясь от смущения, стал рассказывать, как подглядывал за ней тогда, в книгохранилище.
— Я хотела вынести его личное дело, — смущенно объяснила она. — Нашла его в архиве и подумала, что там может быть что-то о его болезни…
А я-то вообразил Бог знает какую романтическую историю!
— Уже поздно, — вдруг сказала она, поглядев на часы. — Я должна вернуться в больницу.
Вскочив, я рывком забросил узел за спину.
— Подожди, — остановила она меня. — Тут что-то слишком много вещей…
Я снова положил узел на пол и развязал рукава. Письма и прочую мелочь она сунула к себе в сумку; футболки, трусы, мыло — завернула в полотенце. Оставались лишь пистолет в кобуре да мягкие сапоги со стальными носками.
— Понятия не имею, куда это девать? — растерянно сказала она. — Может, возьмешь себе, а?
Я сбросил мокрые кеды. Она снова развернула полотенце и достала пару сухих носков. Я натянул их на ноги и влез в сапоги. Они были теплые, мягкие и точно подошли по размеру.
— У Кэя нога гораздо меньше… — проговорила она.
Я ничего не ответил, но, скорее всего, мы оба подумали об одном и том же. Она подняла куртку и помогла мне влезть в рукава. Куртка тоже сидела идеально. Под конец она протянула мне пистолет:
— Возьми его тоже…
Я заколебался.
— Возьми, пожалуйста, — в ее голосе звучала мольба. — Помоги от него избавиться.
Пришлось сунуть пистолет во внутренний карман куртки. Мы спустились по черной лестнице до окна, расположенного вровень с улицей, я бесшумно открыл задвижку, и мгновение спустя мы как ни в чем не бывало уже шли рядом по тротуару.
Под ногами был мокрый от дождя асфальт. Подойдя к переходу, она взяла меня под руку. На той стороне мы еще немного постояли рядом, не говоря ни слова. Я ощущал упругую плотность руки, ее тело было совсем близко. Вдруг захотелось ее обнять. Но тут она сама тесно прижалась ко мне и положила мне голову на грудь. Не знаю, сколько мы так простояли; потом я услышал, как у меня на руке запищали часы. Она вздрогнула, отстранилась, провела ладонью по моей щеке, каким-то странным голосом произнесла: «Береги себя» — и, резко повернувшись, пошла к перекрестку…
Я почему-то двинулся в противоположном направлении — сам не знаю почему. Мы еще несколько раз останавливались (причем на удивление одновременно), чтобы помахать друг другу рукой. Потом она окончательно исчезла за поворотом.
Было грустно и одиноко. Присев на ступени библиотеки, я стал изучать содержимое карманов. Семьдесят с лишним долларов, пистолет и слайд. Сейчас он показался мне бессмысленным куском целлулоида. Я смял его и швырнул вместе с конвертом в стоявшую рядом урну. Концерт окончился, выходившие из распахнутых дверей люди осторожно обходили меня, оборачиваясь и поглядывая искоса в мою сторону. Я лежал, запрокинув голову назад так, что затылок касался следующей ступени. Глядя на опустевшее, перевернутое здание библиотеки, думал, что воспоминания о ней будут вызывать у меня боль еще долгие годы.
На 11-й улице я нашел небольшую, с виду достаточно чистую, гостиницу. Сунув пистолет под подушку, поскорей разделся и залез под одеяло. Сначала думал заказать «девочку», но не знал, как это делается, только слышал, как хвастали сверстники и видел в кино; да и потом, откровенно говоря, стеснялся. Вместо этого стал мечтать о ней. Эти мечты напомнили мне о подаренном пистолете. Я вытащил его из-под подушки и принялся рассматривать. Маленький рычажок был, несомненно, предохранителем — это я знал по ковбойским фильмам. В рукоятке была полная обойма патронов. Почему-то страшно захотелось пострелять, но выстрелы наверняка переполошат всю гостиницу. Что бы такое сделать? Я не находил себе места, запах ее духов возбуждал невыносимо. В конце концов, я встал и, плюнув на все, быстренько избавился от неукротимого вожделения с помощью нескольких ритмичных движений намыленной руки над раковиной умывальника. После этого мне удалось наконец заснуть, невзирая на жгучий стыд за совершенный поступок.
Проснулся я затемно. На часах было около шести утра. Первым, что припомнилось, была вчерашняя телефонная беседа с тобой. Сейчас вдруг почему-то стало предельно ясно, что ты ничего, абсолютно ничего предотвратить не сумеешь. И с той же ясностью внезапно определилось в сознании, что, даже если сегодня произойдет самое страшное (хотя теперь я в этом весьма сомневался), беды мои на этом не кончатся. Отец и дальше будет прочесывать в поисках государственных тайн любую страну, в которую его пошлют, пока в конце концов не поймают; мать все равно никогда не почувствует себя с ним счастливой, скорее наоборот — с каждым годом будет становиться все несчастней; а мне — ну что ж, мне всего год до армейской службы в почти незнакомой стране, которую все здешние газеты напропалую обливают грязью.
