Рассказчица подняла руку, помахала ею, вроде просила не мешать воспоминаниям. Тамара Михайловна притихла.
— Сначала мне казалось, что я опасность ощутила кожей, словно это был какой-то слабый толчок ветерка. Ну-у… и поэтому, придя в сознание или погружаясь в беспамятство, по инерции выволокла рядом сидящую девушку из машины — куда-то тащила ее, отдаляла от опасного места. Я тогда с уверенностью знала, что моя задача была спасти ее. А теперь точно так же знаю — закрыла она меня собой, я это тут же поняла и старалась отплатить ей взаимностью.
— Тебе не полезно волноваться… — робко произнесла Тамара Михайловна. — Я о тебе волнуюсь. Может, позже расскажешь остальное.
Татьяна покивала головой, соглашаясь.
— Да, собственно, это все, — она спокойнее и более открыто глянула на посетительницу; в глазах стоял уже не вопрос, а отсвет несомненного понимания, что ее просьба будет исполнена: — На вот, возьми на расходы денег, — Татьяна потянулась к сумочке, достала кошелек, подала подруге пачку купюр. — Этого хватит?
Тамара Михайловна сосчитала деньги, деловито вздохнула.
— Хватит, даже с избытком.
— Закажи поминки, пообедайте там, вспомните доброго и искреннего человека.
— Как же ее звали-то? Кого батюшке отпевать?
— Если бы я знала… Назови, как придумаешь, Бог разберется.
— Пусть будет Галина, как мою маму звали. А?
— Хорошо, — согласилась Татьяна. — А вот тебе мои часы.
— Зачем?
— Это опознавательный знак. У нее на руке должны быть точно такие же, только циферблат белый, а не черный. А еще у нее снесено лицо, и на бирке, какие привязывают к мертвецам, есть дата аварии. Тебе она известна. Что еще надо? Ага, вот технический паспорт на часы, здесь номер, по которому можно точно определить их после того, как совпадут внешние признаки.
— Неужели в морге напутают?
— Ну… это на всякий случай, для гарантии. Теперь такое время…
— Сама я не управлюсь, Таня, — грустно покачала головой Тамара Михайловна. — Надо же похлопотать, чтобы мне ее отдали и чтобы оформить все юридически. А это не так просто, когда ты не знаешь даже имени человека. А тем временем кто-то должен позаботиться на месте о яме, гробе, других необходимых вещах. Кого здесь позовешь, когда она чужая?
— Я все продумала, — Татьяна не хотела, чтобы этот разговор выглядел как просьба. Ведь с ее стороны это была обязанность перед погибшей, а со стороны ее подруг — обязанность перед нею. Правда, если бы она была на ногах, тогда все безоговорочно пришли бы к ней и помогали, а так… — Позови ко мне… Гришу, — решилась Татьяна выговорить это имя вслух. — Пусть завтра приедет, прямо утром постарается. Я с ним поговорю, он не откажет.
Воцарилась неловкая тишина. Тамара Михайловна посмотрела по сторонам, затем вынула из сумки целлофановый пакет с фруктами, угостила женщин, украдкой наблюдавших за беседой, и остаток положила на Татьянину тумбочку.
— Спешила утром, не приготовила ничего домашнего, извини. Как вас здесь кормят?
— Терпимо, — как-то суетливо промолвила Татьяна, явно размышляя о другом или готовясь к другому в разговоре. Так оно и оказалось, когда она продолжила: — Относительно моей памяти…
— Да выбрось из головы! — начала успокаивать ее подруга.
— Нет, Тамара, ты не понимаешь, как мне сложно. Ведь вот я смотрю на тебя и вижу совсем незнакомого человека. Можешь это понять? Я не знаю тебя. Я даже не знаю, на «ты» мы были с тобой или на «вы». Грустно, но очень нечетко помню только твои стихи, то, что они волновали мою душу, когда ты их читала. И все.
— Как же ты говорила сейчас со мной? — ошеломленно уставилась на больную посетительница.
— А я схитрила, чтобы ты не заметила моего недостатка.
— Как?
— А позвала тебя сама. И значит, знала, кто должен ко мне прийти.
— И правда!
— Тамара, — деловито наклонилась к ней Татьяна. — Моя память восстановится нескоро. Может, и не восстановится совсем и мне придется сызнова изучать мир, в котором я жила раньше. Может, с моей стороны эта бесцеремонность, но я и здесь полагаюсь на тебя.
— Полагайся, дорогая. Мы с тобой были на «ты», мы были подругами, тебя интуиция не подвела. Общими усилиями все осилим. Что я должна делать?
— Сейчас мы пойдем на прогулку, и ты расскажешь мне о каждом, с кем я должна встретиться ближайшими днями, напомнишь, как они выглядят. Затем будешь поочередно приглашать их ко мне от моего имени. Только о нашем уговоре никому ни слова. Понимаешь? Иначе говоря, пусть они знают, что у меня амнезия, но то, насколько она меня поразила, пусть останется между нами. Согласна? — Татьяна чрезвычайно мило улыбнулась, утишив голос: — Пойдешь на сговор с пострадавшей от глупости подругой?
— Это ты имеешь в виду аварию?
— Нет, свою пластическую операцию. Не поехала бы туда, так не возвращалась бы обратно и не попала бы в беду. Логично?
— О, ну да!
— Слушай, я тебе из Киева привезла чрезвычайно ценную вещь — свой горький опыт, — шутила Татьяна дальше. — Пользуйся и сама не совершай неосмотрительных поступков. Особенно ради бестолковых парней, которых потом узнать не можешь.
Может, она и не шутила бы вовсе, но ей хотелось развеять унылое настроение, которым прониклась подруга после ее признаний: Тамара должна уйти отсюда с легкой душой, без тяжелого осадка. Конечно, они еще погуляют и поговорят обо всем. Но время менять пластинку. Тамара не заметила преднамеренности этих шуток и искренне рассмеялась.
— Все ты сделала правильно. Теперь вот имеешь чрезвычайно хорошенькую внешность, даже эти бинты не могут скрыть овал лица, аккуратный носик, красивый разрез глаз. А как тебе идет прическа с распущенными волосами! Молодец, что подстриглась. Успеешь еще с бабскими калачиками на затылке походить.
Они вышли из палаты — Татьяна предупредила дежурную медсестру, что хочет немного погулять на свежем воздухе, — затем спустились на нижний этаж и вышли на улицу. Воздух, настоянный на первых цветах, окутал их теплом и ароматом. Вокруг стояла тишина, какая бывает вдали от городского грохота только ранней весной, когда нет даже шороха листвы на деревьях. Только звонкий стрекот, писк, чирикание и другие голоса птиц властвовали над миром, заполняли пространство.
— О, уже начинает цвести абрикос! — воскликнула Татьяна. — Как рано! Нынче ведь только середина апреля.
— В этом году и сирень к маю отцветет.
Девушки пошли тополиной аллеей, устеленной сброшенными недавно сережками.
— Так вот, сначала о Григории… — начала свой рассказ Тамара Михайловна.
* * *
Он не понимал, что с ним творится. В душе уже расцветала такая же весна, как и в природе, — его била дрожь нетерпения, он ждал возвращения Татьяны домой, себе в том не сознаваясь, а здесь вдруг — авария. Смешными, а иногда и небезобидными казались теперь его переживания и приготовления. Ведь, возможно, этим он спровоцировал эту беду, накликал ее? Григорий так и оставил не распакованными новенький жидкокристаллический телевизор, комплект однотипных осветительных приборов для гостиной, не говоря уже о некоторых предметах бытовой техники, блендере, например, новом утюге с навороченной доской и прочем. Покупал, старался, отгоняя от себя стыдливые мысли, что хочет выглядеть перед Татьяной более современным, более привлекательным, более тонким и отзывчивым на все новое. Разве эти его нескладные старания не были достойными ее поступка, ее отваги пойти на операцию? А что еще он мог противопоставить этой дерзновенности, этому мужественному решению, что мог поставить рядом? Чем отблагодарить девушку за самоотречение, чем возместить потери и ущерб, нанесенные операцией и всеми последствиями ее здоровью?
