— Скажите, любезный Юлий Помпеевич, — доверительно произнес император, беря великого приора под руку, — какова может быть теперь судьба спасенных Гомпешем реликвий ордена?
И ежели решение святейшего отца будет в мою пользу, можем ли мы надеяться, что и осколок святого честного креста господня, и мощи руки Иоанна Крестителя, и чудотворная Богоматерь Палермская будут перевезены в Санкт-Петербург?
— Не извольте сомневаться, ваше величество, — выдавил Литта, сам себя не слыша и вообще плохо соображая, что говорит.
У него было ощущение человека, только что крепко получившего по голове. Не просто об угнетаемых в Белоруссии иезуитах вел речь молодой, изысканный и образованный генерал Талызин…
Литта уловил его острый, быстрый, пронизывающий взгляд. Он как бы намекал: “Я знаю. Я все знаю!”
Да, Юлий Помпеевич теперь не сомневался: Талызин откуда-то знал, что граф Литта, великий приор Мальтийского ордена, — тайный, иезуит.
Собственно, и само отделение ордена, обосновавшееся в России, было иезуитским, лишь прикрытым малиновыми одеждами мальтийских кавалеров.
Принятие русским императором звания великого магистра и вступление в орден вслед за Павлом многих русских, из известных и богатых (это главное!) фамилий было бы первым крупным, ошеломляюще крупным успехом латинства на Русской земле.
Однако если бы Павел преждевременно проведал, что любимый им Литта, оказывается, принадлежит не к любимым им иезуитам…
Ненависть к ним у русских, у православных в крови, даже если эти “русские” — на три четверти немецкой крови, как Павел, мать коего была чистокровной немкой, а отец — немец наполовину.
Да, момент был опасный, всякое могло случиться! Литта прекрасно знал непредсказуемость и порывистость императора. С него сталось бы отменить рескрипт, предписывающий Ушакову начать боевые действия против французов, вообще забыть обо всех благих начинаниях.
И всё из-за какого-то болтливого генералишки…
Май 1801 года.
“Добрый человек, не дашь ли хлебца кусочек?”
Алексей с усилием разомкнул спекшиеся губы, но так и не смог выдавить из себя ни слова. Мужик с корзиной, полной свежевыпеченных булок, прошел мимо, даже не поглядев на него.
Запах, окутавший Алексея, едва не свалил его с ног.
Кое-как одолев приступ головокружения, наш герой смахнул со лба ледяной пот и принудил себя стоять прямо.
Нельзя шататься. Нехорошо, если его примут за пьяного. Куда дело годится — с утра-то пораньше. Довольно, что приходится кусочничать здоровому молодому мужику, но уж если сочтут пьяницей, никто, уж наверное, ничего не даст.
Алексея снова качнуло — на сей раз от осознания того, что он впервые в жизни назвал себя не дворянином, а мужиком. Да, сейчас никто не вспомнил бы о его происхождении, небось и тетка Марья Пантелеевна не признала бы любимого племянничка в этом доходяге, который чуть держится на ногах и готов просить добрых людей о милостыньке.
Беда — воровать не решается, а заработать нечем. Но и слово мольбы с уст нейдет.
От слабости его повело назад, потом резко — вперед, так что Алексей едва не навалился на молодушку в серой кофте и сарпинковой юбчонке, подол которой она брезгливо, словно настоящая дама, приподнимала, обходя немалую лужу, разлившуюся поперек дороги.
— Сударыня… — выдавил Алексей и чуть не засмеялся, такие изумленные глаза обратились на него. Хорошо, а как следует назвать эту бабенку с корзиной припасов — очевидно, кухонную прислугу из приличного дома.
Матушкой? Молода еще. Сестрицей? Ну, вот еще, всякую простолюдинку называть сестрицею!
Покуда Алексей пытался сладить с сословной гордынею, молодушка в сарпинковой юбчонке пробежала мимо.
Алексей тоскливо уставился ей вслед, удивляясь, почему вертлявая фигура так причудливо меняет свои очертания. А, ну да, это у него в глазах от голода плывет. Который же день у него во рту маковой росинки не было?
Нынче третий?.. Быстро же он скуксился! Устал, конечно.
Больше двух недель добирался от Риги до Петербурга. Как повернулся тогда, на рижском пустыре, спиной к Луизе Шевалье и ее спутникам — так и двинулся в обратный путь, в Россию, не оглянувшись на прошлое.
Нет, врет — один разочек все же оглянулся. Разноцветная троечка французов уже скрылась за углом, и Алексей вздохнул. Не потому, что надеялся: вот сейчас Луиза кинется за ним, станет руки простирать, уговаривать и умолять воротиться, напомнит их ночи, их дни, которые частенько бывали все заняты тем же, чем и ночи…
Боже упаси думать обо всем этом, — начисто вышиблось из памяти и сердца! Оглянулся он лишь потому, что все еще никак не мог поверить: да ведь он добрые две недели был не просто игрушкой в руках этой распутной женщины, не просто орудием ее ненасытного сладострастия, но и оружием — смертельным оружием, как теперь выяснилось.
Итак, все было подстроено, как ни дико в сие поверить.
Алексей внезапно прозрел. Все подстроено, все! Встреча со Скарятиным, вспышка его наглой ярости, дуэль, сама смерть его.
Ну да, ведь Луиза и остальные — это актеры. Опытные актеры! Уж кому-кому, как не им, знать, когда вскрикнуть пожалостней, чтоб у зрителя сердце сжалось, когда ручонки заломить, когда лишиться чувств.
Только не взаправду — ведь нельзя лишиться того, чего у тебя отродясь не имелось! Роли родственнички расписали между собой от и до. Более того, они даже простодушных зрителей сумели сделать не просто участниками представления, но и действующими лицами.
И все эти вещички — как они у актеров называются, реквизит? — были загодя припасены. Шпаги, лежавшие где-то наготове. Жемчуг, надетый на хорошенькую шейку мадам Шевалье, — тоже реквизит.
И была загодя сочинена записка, прочитав которую Скарятин не мог не взбеситься — и не вмешаться в ход пьесы, где ему предназначалась, как выяснилось, роль трупа.
Алексей вновь развернул смятую бумажку и прочел все от начала до конца.
“Милостивый государь! — было написано по-русски, мелким, то ли небрежным женским, то ли скупым мужским, почерком.
— Спешу довести до вашего сведения, что в Риге на днях появилась небезызвестная мадам Ш., от баснословной алчности коей лишь недавно избавилось русское общество.
Помните эти билетики на ее выступления, кои распространялись по подписке — тысяча рублей за место? Мадам Ш. не оставила привычки блистать на публике. Дама сия намерена быть завтра на общественном гулянье близ Домского собора, причем собирается выставить на обозренье знаменитые жемчуга генеральши Кутузовой.
Вы, конечно, знаете эту историю, в свое время скандализовавшую все приличное общество С.-Петербурга. В Риге об этом, как, впрочем, и о самой мадам Ш. вряд ли кому известно, так что особа сия может вполне потворствовать своей беспримерной наглости.
