— Повезло! — запальчиво выдохнул Скарятин.
— А впрочем, j'en suis charmee [25], сударь!
Алексей стоял, с трудом переводя дух, хотя бой, по сути, еще и не начался.
Острие шпаги Скарятина едва не вонзилось ему прямиком в сердце, даже слегка, самую чуточку, почти невесомо царапнуло левый сосок, но не эта воображаемая, хотя и столь близкая смерть заставила его обмереть!
Дыхание отняло внезапно промелькнувшее воспоминание.
Вот она медленно, томительно глядя в глаза Алексею, касается его плеча, словно смахивая незаметную соринку, ведет кончиками пальцев по рубашке, а потом неожиданно защемляет ноготками сосок и начинает поцарапывать, щекотать его, и горло у Алексея пересыхает, голова наполняется невнятным гулом, ноги подкашиваются.
И он ничего не видит теперь, кроме ее приоткрывшихся в слабом вздохе, вдруг пересохших губ…
Это сводящее с ума воспоминание едва не убило Алексея насмерть.
Скарятин внезапно сделал такую стремительную фланконаду с боковым нападением, что Алексей суетливо отшатнулся, запутался в ногах — и неловко завалился на спину, выставляя над собою шпагу, на которую… о господи Иисусе! — на которую вдруг натолкнулся не удержавшийся в резком выпаде противник.
Какой-то миг Алексей держал тяжесть его тела на выгнувшемся от напряжения клинке, потом рука его начала опускаться, но в этот миг Скарятин сделал нечеловеческое усилие и выпрямился — выдернул из себя острие, а точнее сказать, сдернул себя с него.
Полусидя на коленях, Алексей таращился в его удивленное, какое-то остановившееся лицо с приоткрытым влажным ртом.
Скарятин осторожно, мелко дышал, словно ему было слишком больно вбирать воздух пробитой грудью. Он шагнул назад, опустил шпагу, пытаясь опереться на нее, но клинок согнулся, и Скарятин грянулся наземь, не успев отвернуть лицо и ударившись о булыжную мостовую.
Алексей, не в силах подняться, все так же полусидел на коленях и смотрел на него, редко, медленно моргая.
Вообще все вокруг сделалось вдруг каким-то медлительным: и подергивания тела, простертого на земле, и движения Огюста, который наклонился над Скарятиным, перевернул его на спину, удовлетворенно кивнул —и зачем-то начал разматывать его белый шарф, суетливо выдергивая концы его из-под рубахи.
“Может, Огюст его этим шарфом перевязать хочет? — с усилием подумал Алексей. — Может быть, он еще жив?”
Но остановившийся взгляд желтых, навеки недоумевающих глаз свидетельствовал обратное…
Из-за пазухи Скарятина выпал какой-то бумажный клочок, не замеченный молодым французом, понесся по ветру прямиком на Алексея, и тот с вялым испугом отстранился, глядя, как спешат по пустырю Жан-Поль и заботливо поддерживаемая им мадам Шевалье.
“Они-то откуда взялись?” — удивился Алексей, вдруг ощутив, что дышит так же мелко, осторожно, как дышал умирающий Скарятин.
С отвращением сглотнул кислую слюну. Его мутило, видеть окружающий мир больше не стало сил, лег на бок, подтянув к животу коленки, и закрыл глаза.
— Что с ним? — послышался над головой равнодушный женский голос, и Алексей с трудом узнал всегда выразительные модуляции мадам Шевалье.
— Неужели тоже ранен?
— Вроде нет, — без особой уверенности, однако и без особого беспокойства — отозвался Огюст.
— Скорее так, головокружение от внезапной победы. Но возьми же шарф, Луиза.
— Давай, скорее, скорее! — жадно воскликнула она. — О, этот шарф!
— Голос ее задрожал и пресекся.
Алексей, которому от прикосновения студеных булыжников немного полегчало, чуть повернул голову и прояснившимся взором посмотрел на мадам Шевалье, которая, упав на колени, жадно комкала шарф Скарятина и прижимала его к лицу.
Черты ее были искажены почти экстатическим возбуждением, глаза туманились, губы шевелились, что-то шепча.
На лице Огюста и Жан-Поля был написан такой же восторг.
Алексей не поверил своим глазам. Потом вслушался в захлебывающийся шепот — и не поверил ушам.
— Государь… о мой император! — бормотала мадам Шевалье.
“Кто-то здесь сошел с ума, — спокойно, словно был совершенно случайным зрителем, подумал Алексей. — Может быть, я. Может быть, они. А скорее всего мы все скопом”.
Словно услышав его мысли, мадам Шевалье взглянула на него и пронзительно засмеялась:
— Ты думаешь, я сошла с ума? Наверное, да — от восторга.
С'est excellent! — Ведь ты убил, ты убил это кровавое чудовище!
Уже второй из того страшного списка палачей пал от твоей руки.
Сначала — Талызин. Теперь — Скарятин. Капитан Скарятин!
О, Алексис, тебе только кажется, что этот шарф — белый. На самом деле он обагрен кровью, потому что этим шарфом 11 марта сего года капитан ЯКОВ Скарятин задушил… задушил императора Павла.
Голос ее сорвался. Она снова уткнулась лицом в шарф и безвольно подчинилась рукам Жан— Поля и Огюста, которые с двух сторон приподняли ее, помогли встать на ноги и осторожно повели по пустырю.
Через пару шагов Огюст обернулся и деловито сказал Алексею:
— Чего валяешься? Вставай. На камнях лежать — для здоровья не полезно. Да и народу сейчас набежит. Вон, обедня кончилась.
И в самом деле — со всех сторон раздался вдруг звон колоколов, возвещавший, что во всех петушиных соборах закончились службы.
Этот звон заставил Алексея завозиться, приподняться на колени. Но он еще никак не мог совладать с закружившейся головой и замер на четвереньках.
Порыв ветерка остудил его горящий лоб и принес какую-то свернутую бумажонку. Алексей вспомнил клочок, выпавший из-за ворота скарятинской рубахи, и подобрал бумажку вялыми пальцами.
Она была исписана наклонным острым почерком.
“Рыцарь-убийца”, — бросилось в глаза. Алексей вгляделся внимательнее.
“…Дама сия всюду таскает за собою молодого человека, никому не известного ничем, даже именем, кроме своего прозвища — Рыцарь-убийца” ходят слухи, что он по уши влюблен в мадам Ш. и спуску не дает никому, кто осмелится бросить в ее сторону мало-мальски косой взгляд. Молва гласит, что он буквально на днях убил в Петербурге на дуэли небезызвестного генерала Т.”
Алексей содрогнулся и крепко стиснул записку в кулаке.
Почти невероятным усилием он заставил себя встать и, с трудом сохраняя равновесие, уставился вслед удаляющейся троице французов, отчего-то наверняка зная, что видит их в последний раз в своей такой короткой и при этом уже несусветно запутанной жизни — такой же скомканной, как эта роковая записка.
Июль 1798 года.
“Великим магистром?! Полно, да не ослышался ли я? Неужели я буду гроссмейстером Мальтийского ордена?!”
