учится в культурной столице. Может, и книги увёз с собой.
Записав два телефона, которые она дала, мы пообещали звонить ей.
— Quand j’étais au prison78, — начал Доминик, — je suis devenue médecin79, — он налил мне чай в большую кружку. К заключённым приходил один дежурный врач и одна медсестра, которая ещё училась в медицинском. Но они не справлялись с таким количеством больных. Руководство тюрьмы предложило: кто хочет, может учиться на фельдшерских курсах. Занятия проходили там же, в тюремных корпусах.
— Я научился ставить пломбы, диагностировать болезни внутренних органов. Ко мне приходили такие же бабушки: в тюрьме были люди всех возрастов. Бабушки уже ничего не стеснялись, — Доминик достал из шкафчика мешочек с конфетами и стал наливать кипяток в кружку.
— Однажды я увидел, как надсмотрщик прячет коробку с лекарствами. Приехала машина и увезла эту коробку. Среди заключённых были те, кто мог свободно ходить по территории и даже выходить на улицу. Это пастухи, водители и врачи. Мне тоже позволяли ходить по всему зданию и выходить во двор. Я стал следить за тем надсмотрщиком. Оказалось, что он продавал лекарства, которые государство выделяло заключённым. Люди погибали, а он получал деньги, — Доминик сделал большой глоток из кружки.
— Этот тюремщик ни о чём не подозревал. Он поручил мне следить за количеством лекарств. Как-то раз он спросил меня: остались ли ещё некоторые препараты. Я сказал, что у нас их нет. А они были. Даже стояли прямо перед ним. Я перевернул коробочки. Мне повезло, что он не умел читать! Он не узнал их в таком виде. Если бы узнал, я бы здесь не сидел, — Доминик засмеялся, откинув голову.
За окном — фонари, словно капельки воды на листочке: появляются один за другим на ещё прозрачном небе. Небо становится всё более насыщенным. На площади уже должен стоять ледовый городок. И как красиво, наверное, смотрятся блики на ледовых фигурах! И, наверное, там, как всегда, пахнет глинтвейном.
Доминик туда не ходит: в этом нет необходимости. После учёбы он идёт в церковь. После церкви — покупает продукты. Я уже собиралась попрощаться с Домиником, но он резко схватил меня за руку: как я могу пойти куда-то без него?!
— Je veux me promener seule80! — вырвалось у меня. Как объяснить: я ни на что не обиделась. Просто давно не была наедине со своими мыслями. Дома я с мамой. Вне дома — всё время с ним или с ученицей, или на лекции. Или на интервью.
Доминик не отпускает мою руку: зачем быть одной со своими мыслями? О чём я буду думать? Теряюсь с объяснениями. Он ещё крепче держит мою руку. Так когда-то делала бабушка.
Так и слышу:
— У тебя не может быть секретов от бабушки!
— Но я хочу побыть одна!
Спор длится до невозможности долго. Наконец, она выбрасывала последний козырь:
— Наступит день, когда бабушка умрёт! — Она начинала рыдать, очевидно, от жалости к себе, — И ты захочешь поговорить с бабушкой, — пауза, — а бабушки не будет!
— Не захочу. Я тебя не люблю! — кричала я, уже вырвавшись, уже закрыв дверь в её комнату, где собиралась побыть одна, пока она готовит. Но закрытая дверь не помогает: её голос заполняет собой всю квартиру. Да что там квартиру: всё моё естество! Хочется плакать. Но плакать нельзя: это будет значить, что она победит. А она не должна победить!
Вернувшись с работы поздно вечером, в который раз мама объясняет: у бабушки ревность. Да, бабушка хочет, чтобы мы были всё время с ней. Да, она хочет, чтобы я уделяла внимание … только ей.
Доминик нагнетает: с какой целью я пойду по улице — знакомиться с другими мужчинами? Всё из-за его роста?! Но другой мужчина не будет относиться ко мне, как он — никогда! Если я уйду одна, то мы больше не увидимся, — он резко отпускает меня. Да, я могу уйти прямо сейчас. Но только с одним условием: это последний раз, когда мы разговариваем!
Я одеваюсь. Он останавливает меня: если я ещё хочу его увидеть, то должна прийти к концу богослужения. Он будет меня ждать. Но если меня там не будет — тогда это наш последний разговор.
Ледовый городок действительно уже построили. Ничего не понимаю: уединённая прогулка — моё главное удовольствие. Но теперь… С одной стороны — мне нельзя делать то, что я хочу. Кто он такой, чтобы запрещать мне?! Но… Он так обиделся. Может, я и правда сделала плохо? Никакие мысли не приходят, кроме одной — Доминик. Надо успеть в храм.
Из-за забора выглядывает башенка, такая маленькая, словно игрушечная. Люди выходят. Служба закончилась минут 15 назад: свет горит только в одном окошке — там помещение для хора. Может, он ещё ждёт?
Доминик стоял у статуи Христа, сложив ладони.
— Je ne dois pas te forcer d'être catholique comme moi! Pardonne-moi81, — он берёт меня за руку, но теперь очень бережно. Мы выходим из храма. Он уверяет: просто сегодня такая служба. Он не посягает на мою свободу, нет!
И вообще, знала бы я, что он нашёл! Пока я ходила неизвестно, где, он дозвонился людям, которым бабушка дала книги. Бабушкины словари должны быть у старичка, который, кстати, тоже католик!
Детство с дьяволом и с индейцами
— A quoi rêvais-tu quand tu étais petit82? — мы сидим в комнате Доминика. Она похожа на тёмную нору из-за закрытых штор и нагромождения какой-то одежды. На полочках у соседней кровати — целая галерея кроссовок. На полу — те кроссовки, что не поместились на полочках. Сосед Доминика — волонтёр. Он не пропускает ни одно спортивное мероприятие. Видимо, поэтому у парня столько кроссовок. К слову, мы ни разу не видели его за книгами или с тетрадью. Я не встречала его в библиотеке. Сидя здесь, он обычно смотрит видео на полной громкости, смеётся, громко ест или разговаривает по телефону. Очевидно, сейчас он — где-то на соревновании.
Переспрашиваю Доминика про его детскую мечту. Он опускает голову, трогает дреды и вспоминает. Ему было десять лет, когда он впервые встретил белых людей. Они ходили в чёрной одежде. Поначалу они общались между собой на плавном языке, как будто пели. Когда он подошёл к ним, узнал: это — итальянские миссионеры. На языке киньяруанда «umusungu» — «белый человек», «arasumgu» — «белые люди».
Миссионеры быстро учились и уже скоро начали говорить на местном языке — киньяруанда. Причём так, словно родились и
