— В общем, братцы, не хочу жить тунеядцем.
— Жаждешь созидать?
— Вот именно…
Юрка запутался в манере и совсем замолчал. Сашка сидел все так же безучастно, и это беспокоило меня все больше и больше.
Юркина возбужденность уже передалась мне — я чувствовал, что идея действительно есть. Я сказал:
— Старик, хватит демагогии. Давай суть. Он помялся немного и сказал:
— В общем, чем так валяться… Есть же какие–нибудь лекарства, не утвержденные вашей бюрократией? Ну, которые, допустим, надо испытать?
Я повернулся к Сашке и стал смотреть на него так же внимательно и заинтересованно, как Юрка. Но теперь это было просто лицедейством. Юркина идея оказалась бедной выдумкой дилетанта, уверенного, что на безбрежных полях медицины есть все что угодно — надо только найти. Но медицина не безбрежна, а в данном случае она — пустой шкафчик для лекарств, висящий в кабинете главврача…
Сашка вяло пожал плечами:
— У тебя довольно редкая болезнь… То, что тебе прописано, — лекарства надежные. Просто эффект они дают не сразу — месяца через два, через три.
Юрка отмахнулся:
— Да бросьте, ребята, я же не идиот. Эффект ожидается гораздо раньше. Но я сейчас не об этом. Есть же какие–то вообще не испытанные лекарства?
Я вдруг понял. Идея действительно была, причем типично Юркина: вряд ли кто из моих знакомых додумался бы до такого.
Я сказал Сашке:
— Коллега интересуется, не нужны ли вашей конторе кролики.
Сашка серьезно посмотрел на меня:
— Какие кролики?
— Подопытные. Для любых сомнительных экспериментов.
Я повернулся к Юрке:
— Так я тебя понял?
Он кивнул:
— Угу.
Сашка смотрел на нас все так же вяло. Он плохо воспринимал нелогичные вещи, и я еще раз пояснил:
— Коллега хочет честно отработать свой компот и амортизацию пижамы.
Сашка с унылой деловитостью уточнил:
— То есть ты хочешь, чтобы на тебе испытывали новые средства?
Юрка кивнул.
— Но ты понимаешь, — сказал Сашка, — средства, которыми мы тебя лечим, действительно лучшие — других пет. Эту болезнь лечат именно так.
Он не называл болезнь по имени, как некогда дикари не произносили вслух имена своих жестоких и злопамятных богов.
— Ну, не обязательно от этой болезни, — с ворчливым упрямством настаивал Юрка.
Сашка снова не понял:
— А от какой же?
— От любой.
— Хоть от шизофрении, — сказал я.
— Можно от шизофрении, — согласился Юрка прежним тоном, но теперь ворчливость его была веселой и задиристой.
Сашка проговорил без особого энтузиазма:
— Это подумать надо. Попробую завтра позвонить в Институт Палешана.
— Кстати, у меня там блат, — вспомнил я.
— Тем более, — сказал Юрка.
Сашка встал, задумчиво глянул на меня, и опять мне показалось, что он хочет мне что–то сказать.
Я тоже встал и вышел вместе с ним.
Ира ждала нас в коридоре — стояла с книгой в тупичке у окна. Она посмотрела вопросительно, а я пожал плечами и улыбнулся — мол, все нормально и ничего особенного. Она улыбнулась в ответ, заложила страницу ленточкой и быстро пошла в Юркину палату.
У нее была чисто женская способность мгновенно перестраиваться. Только что была книга, иная, придуманная жизнь, была озабоченность разными преходящими делами… А теперь ни книги, ни собственных забот, ни собственного настроения — все заботы Юркины, и настроение, какое лучше для Юрки…
Мы с Сашкой остановились наверху у лестницы, и я его спросил:
— В институт сам позвонишь или лучше мне?
Он не сразу отозвался:
— Если можешь, позвони ты. Не люблю с этой конторой дела иметь.
Я сказал, что ладно, позвоню. Потом спросил, бывал ли он в Доме журналиста.
Он ответил, что не бывал. Тогда я предложил:
— Пойдем сегодня?
Он сразу же согласился:
— Давай.
Договорились, что я его подожду, и я с полчаса бродил по больничному парку, глядя на почти не тронутые осенью березки, на совсем уже красные клены и на нищие прутья на три четверти облетевших акаций.
У одного из кленов короткая ветка была сломана и висела. Я чуть потянул ее, она осталась у меня в руках, и я пошел дальше, неся эту красную ветку, как горящую головню.
Я подумал почему–то, что хорошо бы сохранить ее вот так, как есть, чтоб стояла дома всю зиму. Я не знал, зачем она нужна мне, но чувствовал, что нужна, есть в ней что–то такое, чего мне недостает.
Но куда пристроить ее в моей безалаберной комнате? Через месяц высохнет, умрет, как пеплом, покроется пылью…
Бросать ветку было жаль, и я воткнул ее в кольцо ограды. Но рядом с геометрической правильностью парковой решетки плохо смотрелась эта неупорядоченная красота…
Я еще немного побродил по парку, пробираясь сквозь бузину и останавливаясь почти у каждого клена. Клены были красивы все по–разному. Они стояли обособленно, словно подчеркивая свою избранность. И я почувствовал уважение к природе, которая каждую осень воздвигает себе такие памятники…
Я вернулся в корпус и зашел к Юрке. Он спросил, узнаю ли я завтра, как и что в институте, и я сказал, что поеду прямо с утра.
Потом мы поговорили о разных разностях, в частности, о будущем науки, и Юрка стал утверждать, что лет через пятьдесят генетика решит, по крайней мере, половину терзающих человечество проблем.
Я, в общем–то, тоже на это надеялся, но по логике спора был вынужден Юрке противоречить и сказал, что не стоит переоценивать ученых мужей: вот и физики, взломав атом, торжественно уверяли, что теперь нашей планете одна только дорога в райскую жизнь. Я сказал, что больше рассчитываю на лириков, — эти, по крайней мере, не убьют.
Но Юрка возразил, что эпопея, особенно в толстом переплете, тоже сойдет за орудие убийства: если трахнуть как следует по голове…
Ира слушала нас и хохотала — не столько потому, что разговор был веселый, сколько потому, что настроение у Юрки поднялось.
А мне было стыдно перед Юркой. Ни Сашка, ни я ничем не смогли ему помочь. Но он сам себе помог. Фанатик обрел идею.
Из больницы мы вышли вместе с Сашкой и до метро шагали почти молча. А в вагоне народу было полно, и в толчее и шуме наш куцый разговор совсем выдохся.
Уже в центре я спросил:
— Ты обедал?
Он пожал плечами — странный ответ при его обычном стремлении к точности!
На Арбатской мы поднялись по самому длинному в Москве эскалатору и вдоль бульварчика прошли к Дому журналиста. Стеклянный аквариум тамбура, непреклонный швейцар и жалобная стайка пижонов у входа придавала каждому входящему оттенок избранности и даже некоторого аристократизма. Я достал свой членский билет, и мы с Сашкой присоединились к аристократам.
В величественном вестибюле и романтически мрачном баре Сашка немного оробел и со страхом и уважением оглядывал завсегдатаев, среди которых особенно выделялся высокий лохматый демон в замшевой куртке с застежками — самая яркая фигура Дома журналиста, его символ и почти герб. За всю свою жизнь демон не написал ни единой строки — но это принципиального значения не имело…
Мы сели за свободный столик.
Я спросил:
— Выпьем?
Он неуверенно отозвался:
— Я вообще–то не очень люблю.
— Брось, — сказал я, — все медики воруют спирт.
Он серьезно возразил:
— Да нет, спирт же учитывается…
Обедать по–настоящему Сашка отказался, и я взял бутербродов, апельсинов и бутылку коньяку — не так уж много на двоих, просто для легкости разговора.
Но Сашка пил слабо, я даже удивился: уже с трех рюмок он по–мальчишески помрачнел и, вытягивая шею, все поводил головой из стороны в сторону, будто прислушивался к чему–то.
Мы допили коньяк, доели апельсины, докрошили корки, и я повел Сашку наверх, в одну из тихих закоулочных гостиных, куда обычно восходят из ресторана, дабы всесторонне обговорить грядущий материал, или утрясти вопрос о командировке, или, на худой конец, окончательно разрешить кардинальные проблемы журналистики.
Мы сели на голубой диванчик в стиле, вероятно, маркизы де Помпадур, и я спросил:
— Ну, а вообще–то как жизнь?
Сашка откинулся назад, вытянув ноги и раскинув руки, — словно распял себя на спинке дивана. Так он сидел с минуту, глядя прямо перед собой. Потом вдруг повернулся ко мне и с болью проговорил:
— Слушай! Вот что вы, гуманитарники, делаете! Журналисты, писатели…
Я уставился на него. Я ничего не понимал. Он сказал:
— Ну зачем вы людям жизнь ломаете?
Он замолчал, и я стал думать, как бы помягче спросить, в чем дело. Но он снова заговорил:
— Вот вы пишете: «идеал», «идеал»… Ну, скажи — ты когда–нибудь этот проклятый идеал видел?
Я сказал, что не видел, но и не писал о нем никогда.
Но Сашка, по–моему, просто меня не услышал. Он растерянно и горько покачал головой:
