«Эмка» остановилась. Из кабины выбрался человек с ручным фонариком, отрывисто крикнул:
— Что происходит? — Вонзил луч в лицо капитана.
— Тарищ пополковник… — спьяну корявенько зарапортовал поднимающийся с земли Подрельский.
Но Федор перебил его:
— Могилу себе копаю, товарищ начальник! Будут расстреливать! — Луч фонарика переметнулся на Федора. — Среди ночи подняли и по пьянке куражатся. Вот такие у вас командиры Красной Армии…
— Шо? Да ты шо брешешь, хад? — загорячился старшина.
— Молчать! — обсек подполковник — Старшина Косарь, за пьянку — трое суток ареста! Кругом! Шагом арш!
Старшина буркнул: «Есть!», покорно повесил голову и поплелся к казарме. Дошла очередь до капитана.
— Опять надрался, Подрельский? Мало тебе неприятностей? Ты же боевой офицер, а не… — подполковник умолк, не снизошел до брани в присутствии Федора. — Марш спать! После с тобой разберусь.
Недовольные, шатучие фигуры Косаря и Подрельского удалялись. Подполковник Исаев подошел ближе к могиле, осветил фонариком ее светло-песчаное, преждевременное лоно, покачал головой. Он достал портсигар с папиросами и присел на корточки. Федор не курил, но отказаться от табачного угощения не посмел. Подполковник крутнул колесико зажигалки. Федор тряско поднес папиросу к огню, неумело потянул в себя первый дым. Благо не раскашлялся — не обмишурился перед спасителем.
— Откуда ты, солдат? — по-доброму спросил подполковник
Еще никогда Федор не слыхал от человека в военном такого душевно-честного тона. Хотел тут же объяснить ему, что родом он из Раменского, которое невдали от Вятки-реки, но нечаянно брякнул другое:
— Из кайских лесов я. С севера. Из тюрьмы прибыл.
Подполковник ничуть не удивился, понятливо кивнул головой и более ни о чем не любопытствовал. Они приязненно помолчали.
— Спать иди, солдат. На передовой все об одном мечтают: выспаться. — Исаев сделал глубокую затяжку. От огня папиросы зыбкий багрянец лег на его усталое, в ранних морщинах лицо.
Машина круто развернулась, плеснув на ближние стволы деревьев огня фар. Подполковник Исаев обернулся назад, на солдата (даже еще и не на солдата — на парня с какой-то уголовной страницей), который, ни разу не вступив в бой, уже стоял в могиле. Что это, символ? Вздорная репетиция? Опережающий знак?… Штрафной батальон — на несколько часов боя. В лучшем случае — на несколько суток. Первый эшелон в наступлении. Первая траншея в обороне. Назад — ни шагу. Смертники…
— Давай в штаб, — приказал Исаев шоферу и опять полез в карман за портсигаром.
Ночь уже истекала. Недолга, колебима ранним светом майская ночь! Небо поднялось над землей, вобрав в свою глубину звездную россыпь. Лишь яркие одиночки еще держали точечную синь на светло-фиолетовом фоне. Соловей смолк, а иные птахи еще не пробудились, и тишина была первозданна, сбереженная будто со времен ненаселенного мира. Казалось, даже слышно, как оседает роса и трава под нею чуть шевелится… От леса, который уже начинал просвечивать и стряхивать мглу, тянуло прохладой. Над казармами и строениями части высились худые тополя, будто огромные, обернутые вниз комлем метлы. Их темные очертания меняли цвет — прорисовывались зеленой листвой. Все больше матовой желтизны копилось на востоке.
Федор сидел на краю собственноручно приготовленной для себя могилы. Голова у него дурманно кружилась от выкуренной папиросы. Он улыбался. Чувство радостной безмятежности и легкости поглотило его в эту минуту с непознанной силой. Никто его не сторожит. Не слишком голодно ему и не страшно. И вон оно, утро-то, все такое свободное! Он даже человеческое слово от военного начальника услышал! Видать, под каждым мундиром человечье-то все же сидит! Всем бы нагишом ходить, как в общей бане. Глядишь, сердце-то бы у каждого доступней было… Он рассмеялся и вздохнул полной грудью. Соловушка-то как славно пел! Ну и касатик!
Внимая утру, Федор сидел на краю могилы — хмельной от соловьиной песни, от воли, от доброго слова и молчания подполковника, от курьезной, благополучно развязанной стычки со старшиной и капитаном, от выкуренного табаку. Он часто задирал голову, и перед ним раскидывался необъятный мир. Наверное, в этом миру на этот час не было блаженнее человека. Каждому — хоть на долю минуты высокое счастье!
С угощенческой папиросы Исаева Федор начнет курить постоянно. Словно организм только и жаждал горькой услады. И не объяснить: с чего вдруг пробилось такое влечение, как нельзя выверить и другие человеческие страсти.
Когда он возвращался в казарму, небо совсем высветлело. Утро стало цветастее: листья на высоких тополях — отчетливы и нарядно-зелены. Федор негромко напевал песню, давно знакомую и услышанную нынче в «свадебном» сне. Крупная роса на траве, точно какой-то низовой дождь, обливала его сапоги.
В казарме в неудобном сидячем изгибе, приспособив голову на тумбочку, спал сержант Бурков. Федор небрежно растолкал его и, когда тот очумело вскочил, передал ему, как боевое оружие, лопату.
— Вот тебе, воин! Я твоих обоих командиров убил. И закопал там, у лесу. Срочно беги к начальнику штаба Исаеву и доклади обстановку. Лопату никому не отдавай! Это вещественное доказательство и твоя главная улика.
Коротышка-сержант испуганно и часто заморгал мутными глазами и поскорее стер с подбородка сонные слюни.
4
Еще до великого схлеста на Курской дуге земля страдала от тяжести орудийного металла. Только с немецкой стороны на один километр фронта натрамбовали до полусотни танков и самоходок, сотни артиллерийских пушек и минометных стволов. Две тысячи бомбардирующих и истребительных самолетов целили свои носы в ту же сторону, в курское небо. Немецкая Ставка в Растенбурге, Гитлер, «свастиковый» германский генералитет пестовали грандиозную наступательную операцию «Цитадель». С юга, со стороны Белгорода, и с севера, со стороны Орла, стальные челюсти, выточенные из немецких танковых армий, должны были сомкнуться и раздавить Курский выступ — положить начало успехам в летней кампании сорок третьего года. Скомканное, замороженное наступление под Москвой, пораженческий итог и разгром Паулюса на Волге… — третий сбой военной машины стоил хребта «третьему» пресловутому Рейху.
Москва тоже не благодушествовала. Властный Верховный Сталин, взыскательно-неустанный Жуков нашпиговывали фронты Курского выступа равновесным и преимущественным по сравнению с противником числом стволов и людским составом в оборонительные ряды. Дотошный военный историк спустя годы подсчитает, что одних траншей и окопов на фасе оборонительных районов было отрыто на пять с лишним тысяч километров, а стало быть, если сложить в один рукав, — от Москвы до Байкала. Шел третий год войны, и воевать с немцем уже научились. На самом горьком, адовом опыте.
Грозовым предчувствием жила курская лесостепь. Туда, на Центральный фронт Рокоссовского, на передовую, в поддержку противотанковым подразделениям, и перебросили штрафной батальон, в списках которого значился рядовой Федор Завьялов.
Грузный, с двойным подбородком, с толстыми в темной поросли руками, в сапогах последнего размера, командир батальона капитан Подрельский выступал перед строем:
— В бою назад не смотреть! При любой попытке драпать — сам, вот этой рукой, — комбат поднял вверх огромный кулак, — пристрелю! Кровью отмыть вину перед Родиной! — высокопарно выкрикивал он.
Вид комбата, когда он закрывал свой квадратный рот, становился воинственно-трезв и богатырски внушителен. Но стоило ему заговорить, казалось, что комбат опять «крепко выпимши» и из геркулесовой его груди вырывается бессмысленный лозунговый ор. Всякий раз, взглядывая на него, Федору вспоминалось, как Подрельский сидел скособочась на табуретке и икал. В штрафбате капитан и оказался-то за пьянку, хотя даже с похмелья в военном деле соображал и пользовался репутацией бесстрашного командира.
Строй батальона полнили не только бывшие заключенные, но и те, кто лагерной бурды не пробовал, а отведал уже немецкого свинца: разжалованный лейтенант с отличной выправкой, который вышел из окружения один, а «взвод положил»; разухабистый моряк с черными блестящими глазами, который ушел с базы в самоволку и опоздал в боевой рейс; сержант Бурков, танкист-механик, который по нечаянности раздавил гусеницей своего; с канареечными усишками, ни разу еще не бритыми, Лешка Кротов, очутившийся в штрафниках за попытку изнасилования гражданской бабы. В том же строю занимал старшинское место Косарь, человек по трезвости дельный, обучивший Федора стрелять из винтовки. «Я же тэбэ вчу, а ты никак не поймешь. Шо, мишени не зыришь? Шо, под в мушку зенки ставить не могешь? Это тэбэ не лопата. Шо, опять могилу копать хош?» Косарь прошел Сталинград, был ранен и награжден, но угодил под трибунал за мародерство: увез из колхозного амбара несколько мешков муки для своей роты.
